SCIENTIFIC KNOWLEDGE AND ASSESSMENT

 Ю.Д. Гранин

Институт философии РАН, ведущий научный сотрудник, доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой «История и философия науки» ФГБОУ ДПО "Академия медиаиндустрии»" (Институт повышения квалификации работников телевидения и радиовещания).

НАУЧНОЕ ПОЗНАНИЕ И ОЦЕНКА

Аннотация

В статье анализируются процедуры выбора и оценки, их функции в научных исследованиях и научной коммуникации.

Ключевые слова: выбор, познание, оценка, ценность.

Y.D. Granin

The Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences (IPhRAS), leading researcher of IFRAN, Doctor of philosophy, Professor, Head of the Department of «History and philosophy of science», Institute for television and radio broadcasting.

SCIENTIFIC KNOWLEDGE AND ASSESSMENT

Abstract

The article analyzes the procedures of a choice and  assessment, their functions in scientific researches and scientific communication.

Keywords: choice, knowledge, assessment, value.

Обращение автора к вынесенной в заглавие теме обусловлено главным образом  тем, что выбор и оценка в процессе и структуре научного познания продолжают оставаться на периферии внимания специалистов в области философии и методологии науки. Последнее обусловлено рядом причин, важнейшими из которых оказались многолетнее противопоставление "аксиологии" "гносеологии" и связанный  с этим отказ в признании гносеологического статуса понятия "оценка". Будучи записана по ведомству "аксиологии" оценка до сих пор интерпретируется как процедура отнесения к тем или иным ценностям, которые, будто бы, выступают ее основанием и критерием. Между тем это не так. Если ценность характеризует лишь положительную значимость вещей и процессов для человека, то оценка не сводится только к определению ценности, а связана с вычленением  функциональной значимости объектов и средств реализации во всех видах деятельности человека, реализуясь во внутреннем и внешнем планах.

По мнению автора, оценка имманентна научной и вненаучной формам познания, она предпослана процедурам рационального выбора и включена в эти процедуры как их неотъемлемая часть. Попробую обосновать и конкретизировать эту идею.

***

Реализуясь в конкретных институцио­нализированных формах, испытывая влияние «внешней» социальной истории, научное познание вместе с тем обладает относительной самостоятельностью, имеет собственную («внутреннюю») историю: производство нового знания в науке всег­да базируется на апробированном прош­лом и настоящем теоретическом и эмпи­рическом основании, которое, будучи предпосланным науке «переднего края», обеспечивает преемственность, единство процесса познания и во многом определяет логику его последующего функ­ционирования и развития.

Характерной чертой последней являет­ся то, что теоретические и эмпирические предпосылки, которые выступают в качестве необходимого условия (причины) становления системы научного знания, одновременно являются и результатом (следствием) ее собственного бытия. Этот процесс перманентного превраще­ния предпосылок научного исследования в результаты его собственного бытия, а этих последних - в условия дальнейшего развития осуществляется в форме так называемого «оборачивания метода» и представляет собой, по мне­нию специалистов, общую схему (закон) развития научного познания в це­лом.

Временно абстрагируясь от социокуль­турной детерминации научного познания и акцентируя внимание на ее «когнитив­ном» аспекте, следует сказать, что «обо­рачивание метода», которое не без осно­ваний считают логическим механизмом производства необходимых предпосылок развития науки [9], является выражением такой динамической характеристики познания, как возможность постоянного из­менения функционального статуса зна­ния в системе научной деятельности. Будучи закономерным итогом предшествующего развития научных исследова­ний, новое знание в то же время потен­циально является условием, предметом и средством последующей научной деятель­ности. Функционируя в этом диапазоне, новая научная идея, гипотеза или теория объективно имеют возможность раскрыть все стороны своего содержания, реализо­вать свою методологическую, методиче­скую, прогностическую и иную научную ценность и тем самым в какой-то мере определить будущее развитие науки.

Но для того, чтобы данная возмож­ность стала действительностью, необхо­дим и такой субъективный фактор, как адекватная оценка. Если попытаться в самом общем виде сформулировать роль оценки в развитии когнитивного плана научного познания, то можно сказать: эта роль в конечном счете сводится к тому, что, выявляя функциональные ха­рактеристики, ценностные параметры знания и, следовательно, активно влияя на характер и эффективность их после­дующего использования в сферах собст­венно научных исследований и внутринаучной коммуникации, оценка выступает необходимым субъективным компонентом "механизма" внутренней детерминации научного познания, фактором, в известной мере определяющим направленность его самодвижения. Попытаемся конкре­тизировать это утверждение, рассмотрев научное познание в единстве его взаимо­связанных аспектов: производства, обме­на и потребления нового знания.

Эта взаимосвязь, по существу, имеет диалектический характер, ибо, строго го­воря, любой отдельный эвристический акт предполагает в качестве своей имма­нентной стороны процессы обмена и пот­ребления «живого» и овеществленного знания. Но в научном познании как си­стемном целом эти процессы в известной мере обособляются, что и позволяет рассматривать их как определенные эта­пы генезиса нового знания в науке. Здесь в качестве относительно самостоятельных выделяются: . а) собственно эвристиче­ский этап, целью и результатом которого является производство новой научной ин­формации; б) этап апробации и оценки данной информации научным сообщест­вом, в зависимости от которой она при­нимается (либо не принимается) в каче­стве .«установленного знания», и, наконец, в) заключительный этап использования этого знания в функции непроблематизируемой предпосылки и средства даль­нейшего научного поиска. Поэтому ког­да возникает вопрос о перспективах бы­тия новых научных идей, гипотез, отк­рытий, следует иметь в виду, что их «судьба» в науке определяется не толь­ко такими объективными характеристи­ками, как истинность и ценность, по в определенной мере зависит и от оценки специалистами, научной обществен­ностью, неадекватность которой, напри­мер, влечет за собой на какое-то время потерю части ценной научной информа­ции и, следовательно, тормозит научный прогресс.

Несмотря на то, что оценка и последующий отбор новой ин­формации выделяется в науке в относи­тельно самостоятельную процедуру, было бы неверно ограничивать сферу действия оценки и, следовательно, ее роль в науч­ном познании только этой областью и этой функцией. В действительности они значительно шире. Это вполне понятно, если не забывать, что любой отдельный исследовательский акт представляет со­бой планомерную, особым образом орга­низованную деятельность, которая не мо­жет быть подготовлена, осуществлена и вновь воспроизведена без осознания значимости ее составляющих.

Конкретное эмпирическое либо теоре­тическое исследование, его процессуаль­ная сторона обладает достаточно высокой степенью свободы в том смысле, что оно, как правило, может быть реализовано различными средствами и способами. Поэтому научные исследования всегда начинаются и осуществляются в ситуа­ции, которая предполагает выбор из чис­ла имеющихся в распоряжении ученого установленных знаний и новой научной информации тех (той), которые, но его мнению, могут быть использованы в ка­честве наиболее адекватных способов и средств решения проблемы[1]. Так как этот выбор связан с дифференциацией принципов, методов, методик, понятий­ного аппарата и других известных уче­ному потенциальных средств познания по их значимости в контексте предпола­гаемого научного поиска, можно утвер­ждать, что выбор и оценка являются одним из условий и факторов организации начала научного исследования. На этом этапе научного творчества оценочный акт как и всегда производится по самым разным основаниям, правда, при доминирующем влиянии предварительно имеющегося у субъекта общего представ­ления о типе исследуемой проблемы, на основе которого формируется гипотетиче­ский план ее решения.

Конечно, часто ученый находится в си­туации, когда и тип, и характер пробле­мы, совокупность познавательных средств и действий, необходимых для ее реше­ния, и их эвристическая ценность ему в принципе известны. В каждой науке существует ряд стандартных проблем и апробированных концепций, методов, ме­тодик, научных «языков», использование которых не проблематизируется, по­скольку в научном мышлении они обла­дают закрепленной ценностно-норматив­ной функцией, а потому если и оцениваются, то чаще всего формально (некри­тически) и положительно. Оценка здесь, как правило, осуществляется в «автоматическом режиме» и нередко ускользает из-под контроля сознания, Это, безуслов­но, имеет свои «плюсы», так как позво­ляет «не мудрствуя» понапрасну надеж­но достигать цели проверенными средст­вами и кратчайший путем, то есть рабо­тать профессионально. Но этот же профессионализм может стать сдержива­ющим фактором, когда исследователь сталкивается с проблемами, решение ко­торых требует выхода за пределы  «уста­новленного знания» и пересмотра многих, казавшихся ранее очевидными, положе­ний. В периоды научных революций происходит переоценка отдельных цен­ностно-нормативных структур научного мышления в ходе выдвижения и обосно­вания нестандартных гипотез.

Но и в обычном, «типовом» исследова­нии, проводимом в рамках действующей «парадигмы», присутствует критико-оценочный компонент в той мере, в какой изучаемая проблема, будучи стандартной в плане выбора методологических прин­ципов и подходов к ее исследованию, вместе с тем требует нетривиальных хо­дов мысли, оригинальных методических решений. И тут возникает эвристическая ситуация, попадая в которую теоретик или экспериментатор неизбежно вынуж­ден отказываться от первоначально принятых замыслов, рабочих гипотез, позна­вательных средств, то есть пересматри­вать стационарный и операциональный «планы» решения проблемы. В психоло­гическом аспекте эта ситуация характе­ризуется выдвижением новых (вербализованных и невербализованных) замы­слов и гипотез, которые в структуре научного мышления выполняют регуля­тивную функцию и имеют статус опера­тивных образов, направляющих творче­ский _: процесс и служащих основанием переоценки а) характера проблемы, б) значимости средств, используемых для ее решения и в) вариационной стороны научного поиска, «Гипотезы,— подчер­кивает Э. Д. Телегина,— выступают как одно из функциональных образований в структуре мыслительной деятельности, выступая, с одной стороны, как резуль­тат исследовательской деятельности, с другой - как средство ее изменения, направления, регулирования, как критерий оценки последующих дейст­вий»[7].

Не имея возможности более детально проанализировать эвристические функ­ции оценки, отметим лишь то, что все типы оценок[2], во-первых, играют весьма значительную роль в формирования условий и выборе средств научного ис­следования и, во-вторых, контролируют и регулируют процесс научного творче­ства, определяя значимость его проме­жуточных и конечных результатов. На­пример, если мы обратимся к такой фор­ме эмпирического исследования, как экс­перимент, то убедимся, что его успешное осуществление предполагает преднаме­ренное моделирование такой ситуации, в состав которой отобраны наиболее зна­чимые условия и средства наблюдения, позволяющие провоцировать и наиболее адекватно фиксировать ожидаемое (в со­ответствии с целевой гипотезой) поведе­ние объекта. Наряду с этим уже в про­цессе проведения эксперимента, состоя­щего, как правило, из нескольких серий опытов, условия его протекания и работа приборов постоянно критически оцени­ваются с позиций исходных представле­ний о необходимой степени «чистоты» и точности измерений, а из числа промежуточных результатов отбираются те, что наиболее значимы в контексте под­тверждения либо опровержения прове­ряемой гипотезы.

Когда же наблюдаемый эффект не со­ответствует планируемому результату и особенно когда наблюдается нечто со­вершенно неожиданное, адекватная оцен­ка приобретает особое значение. Дело в том, что хотя в общем научное открытие есть итог целеполагающей деятельности, доля непреднамеренных («сверхцелевых» и «квазицелевых») открытий в научном познании весьма значительна[3]. Но зна­чительно и число случаев, когда экспе­риментатор мог, но не сделал выдающегося открытия только потому, что смысл наблюдаемого явления не был им пра­вильно понят. Для эпистемологии объяснение этих фактов истории познания пред­ставляет определенную сложность, свя­занную с необходимостью ответа да во­прос о том, возможно ли адекватное чувственное восприятие, а тем более правильная интерпретация и понимание случайно наблюдаемого явления действи­тельности, которое до сих пор не встре­чалось в обыденной и научной практике.

В общем виде положительный ответ на этот вопрос обосновывается доказанным современной психологией фактом влияния категориальных структур мышления на восприятие («категоризацию восприя­тий»)[1], воздействия теоретического и шире, ин­теллектуального контекста, попадая в ко­торый новые чувственные данные и дан­ные наблюдения приобретают определен­ный «здравый» и «научный» смысл, ста­новятся понятными благодаря всеобщно­сти содержания понятий и категорий, при участии которых идет процесс ин­терпретации: т. е. установление ассоциа­тивной связи нового и неизвестного с уже познанным конкретным через абст­рактное. Иными словами, теоретическая «вооруженность» ученого, его общая на­учная и, что не менее важно, философ­ская эрудиция делают потенциально возможным случайные экстраординарные открытия. Но эта возможность далеко не всегда реализуется в действительной научной практике. В каждом конкретном случае тому есть общие и частные при­чины. Укажем лишь на одну, связанную с конкретно-исторической динамикой ценностно-оценочных характеристик теоре­тического знания.

В истории научного познания есть не­мало примеров, когда открытия не были сделаны не только потому, что в распоря­жении ученого не было соответствующих теоретических представлений, позволяю­щих правильно проинтерпретировать (а значит, и понять) физическую при­роду наблюдаемого явления, но и в связи с тем, что эти представления еще не по­лучили в науке статус «установленного знания» и, следовательно, не вошли в состав ценностно-нормативной структуры сознания экспериментатора. Свидетельством, подтверждающим высказанное мнение, может служить история эмпири­ческого открытия волновых свойств электрона. Известно, что К. Дж. Дэвидсон и Дж. П, Томпсон независимо друг от друга открыли волнообразность электро­на в 1927 г.  А потом выяснилось, что Дэ­видсон уже наблюдал электронную диф­ракцию шестью годами ранее - в 1921 г., но не смог понять странную картину, по­лучающуюся при работе с электронами и никилиевым кристаллом [5].

Обычно этот исторический факт приво­дят только как пример, подтверждающий мысль А. Эйнштейна о том, что «лишь теория решает, что мы ухитряемся на­блюдать». В общем виде такая оценка, конечно, верна, но она нуждается в оп­ределенном уточнении. Действительно, теоретическое обоснование волновых свойств электрона было сделано Луи де Бройлем лишь в 1924 г., т. е. почти через три года после того, как Дэвидсон наблю­дал дифракцию электронов в кристаллах. Означает ли это, что без этого револю­ционного шага в области «чистой теории» волновые свойства элементарных частиц в принципе не были доступны понима­нию физиков-экспериментаторов? Исходя из общих соображений, касающихся сути процесса понимания и анализа конкрет­ных условий того периода истории физи­ки микромира, на этот вопрос, думается, следует дать отрицательный ответ. Преж­де всего потому, что не только специаль­ная теория ответственна за понимание того, что мы наблюдаем, но и тот общий теоретический и, шире, информационный контекст, в «силовом поле» которого осуществляется научный поиск. И если мы обратимся к теоретической, интеллек­туальной атмосфере, в которой происхо­дило становление физики микромира, то убедимся, что на протяжении первой тре­ти XX столетия она характеризовалась длительным сосуществованием и конку­ренцией двух - корпускулярной и волно­вой — картин микромира, и задача, подчеркивал Эйнштейн,  состояла в том, что­бы логически связать их между собой. В определенной мере это было сделано в конце 20-х годов, когда в соответствии с принципом дополнительности Н. Бора удалось обосновать вероятностный харак­тер причинности в микромире и тем са­мым «снять» логико-методологическое противоречие между волновой и «мат­ричной» механиками. Но даже и после этого «совмещенный» образ частицы и волны оценивался как противоречащий «философии природы»[4], «здравому смыслу», а потому и его ассимиляция науч­ным мышлением проходила достаточно сложно: оно не осваивало парадоксаль­ный объект в том числе и по причинам аксиологического порядка.

Несмотря на то, что с 1905 г. представ­ление о корпускулярно-волновом харак­тере световых квантов вошло в научный обиход и отдельные физики рассматрива­ли некоторые виды излучения как ком­бинацию волны и частицы, экстраполя­ция этого представления на электрон оказалась затруднена тем, что образы «электрон-частица» и «электрон-волна» имели в научном сознании различ­ный статус. Если первый был подтверж­дён эмпирически и потому оценивался как отражение установленного факта, то второй в лучшем случае рассматривался как «рабочая гипотеза», которая еще нуждалась в специальном теоретическом и эмпирическом оправдании. Поэтому в мышлении большинства исследователей, а особенно исследователей-экспериментаторов, у которых образ электрона-час­тицы был особенно устойчив, эти два альтернативных представления объекта оказались неравноценными. Это и явилось одной из субъективных причин того, почему физический смысл остался непонятным Дэвидсону и некоторым другим исследователям: данные наблюдения интерпретировались главным об­разом в ценностно-нормативном контек­сте, где, как известно, доминирует уста­новленное знание, а не «сумасшедшие» гипотезы.

Какое же эпистемологическое содержа­ние можно извлечь из этих и подобных им фактов истории познания? Разумеет­ся, самое разнообразное. Во всяком слу­чае, они дают известные основания сде­лать следующий вывод: поскольку в сфе­ре конкретных исследований процедура интерпретации играет значительную роль и зависит от контекста, а ценностно-нор­мативные структуры научного мышле­ния включены в интерпретационный кон­текст, то, вероятнее всего, выбор и оценка так или иначе связаны с интерпретацией и пониманием как ее итогом. Возможности и степень понимания (или непонимания) «заданы» не только специальной и общей эрудицией ученого, но и типом его со­знания («конформистский», либо «твор­ческий»), тем, на основе каких научных императивов производится оценка новых данных и какие субъективные возмож­ности «открыты» специалисту для пере­вода новой научной информации в со­став оперативных структур мышления.

Сказанное относится не только к во­просу о роли оценки в индивидуальном научном исследовании, но может быть распространено и на область научного общения, где так же постоянно возни­кает необходимость в адекватной оценке и сопряженного с ней понимания учены­ми результатов собственных и чужих ис­следований.

[1] Эта ситуация распространяется и на материальные условия и средства ис­следования.

[2] Социальные, личностные, профессиональные, ситуационные, оперативные и др. Подробнее см.: Гранин Ю.Д. Эпистемология. М.2010.С.57-58.

[3] Подробнее см.: Майданов А.С. Экстраординарные открытия и их типология // Вопросы философии. 1986. №12.

[4] См. известный спор А. Эйнштейна с Н. Бором.

Литература

1. Брунер Дж. Психология познания. М., 1977. С.14-25.
2. Данин Д. Вероятностный мир. М., 1981. С.110-111.
3. Гранин Ю.Д. Эпистемология. М.2010.С.57-58.
4. Гранин Ю.Д. История и философия науки. Курс лекций для аспирантов. Саабрюкен, 2012.
5. Данин Д. Вероятностный мир. М., 1981.
6. Планк М. Единство физической картины мира. М., 1966.
7. Телегина Э. Д. Виды и функции гипотез в структуре мыслительной дея­тельности // B кн.: «Психологические ис­следования творческой деятельности», М.. 1975. С. 48.
8. Фабело Х.Р. Проб­лема истинности оценки // Вопросы фи­лософии, 1984. № 7. С. 96.
9. Черняк В.С. История. Логика. Наука. М, 1986. С.17.
10. Швырев В.С. Рефлексия и пони­мание в современном анализе науки // Вопросы философии, 1985, № 6.

References

1. Bruner Dzh. Psihologija poznanija. M., 1977. S.14-25.
2. Danin D. Verojatnostnyj mir. M., 1981. S.110-111.
3. Granin Ju.D. Jepistemologija. M.2010.S.57-58.
4. Granin Ju.D. Istorija i filosofija nauki. Kurs lekcij dlja aspirantov. Saabrjuken, 2012.
5. Danin D. Verojatnostnyj mir. M., 1981.
6. Plank M. Edinstvo fizicheskoj kartiny mira. M., 1966.
7. Telegina Je. D. Vidy i funkcii gipotez v strukture myslitel'noj deja¬tel'nosti // B kn.: «Psihologicheskie is¬sledovanija tvorcheskoj dejatel'nosti», M.. 1975. S. 48.
8. Fabelo H.R. Prob¬lema istinnosti ocenki // Voprosy fi¬losofii, 1984. № 7. S. 96.
9. Chernjak V.S. Istorija. Logika. Nauka. M, 1986. S.17.
10. Shvyrev V.S. Refleksija i ponimanie v sovremennom analize nauki // Voprosy filosofii, 1985, № 6.