Games and toys of children and teenagers of the war generation in the memory space.

В последние несколько десятилетий обращение к детству как социокультурному феномену привлекает отечественных представителей гуманитарных наук. Многие исследователи посвятили свои работы изучению советского детства, некоторые обратили внимание на проблематику военного детства, как части истории общества в XX в. Важный вклад в изучение детства как особой субкультуры внес международный семинар РГГУ «Культура детства: нормы, ценности, практики», начавший свою работу в 2007. Появились исследования военного детства в регионах России, переживших разный военный опыт в период Великой Отечественной войны: связанный с военными действиями, эвакуацией, оккупацией различных частей страны. Так, Т.И. Шукшина изучает проблемы помощи и защиты детей и подростков в ситуации войны в Мордовии: эвакуацию, устройство сирот, санитарный надзор, обучение, налаживание связей с родиной [21]. Лаборатория «Антропология детства» Ставропольского государственного педагогического университета занимается сбором и публикацией региональных устных историй о военном детстве [5]. Привлекает историков проблема детской памяти о Великой Отечественной войне [3], в том числе связанная с различными артефактами из мира детства: фотографиями, игрушками, предметами домашнего обихода [20]. Реконструкцию мира детей военной поры предприняла М.А. Рыблова, с помощью термина «территория детства» исследовательница обозначила проблему возрастных групп внутри страты детей, их личного восприятия своего военного детства в Сталинграде, изучила места и вещи, которые составляли предметный мир ребёнка 1940-х гг.  Автор статьи отмечала: «В полном объёме феномен военного детства отечественными исследователями до сих пор не рассматривался: остаются неопределёнными его границы и специфические черты, не выявлены способы его социокультурного конструирования» [19, C.38].

Таким образом, феномен военного детства продолжает быть актуальным для изучения в рамках российских гуманитарных наук. Цель нашего исследования - внести вклад в представления о военном детстве с помощью анализа игрового опыта, предметного мира игрушек и детского игрового пространства поколения людей, которые пережили 1940-е годы как в раннем детстве, так и подростками. Сформулировав общую цель исследования, конкретизируем ее в ряде задач:

- определить изучаемый регион исследований как пограничный для советских республик РСФСР и БССР (современные Брянская и Гомельская области), переживший оккупацию в ходе войны с августа 1941г. по ноябрь 1943г., положение прифронтового региона в первые месяцы войны и в течение десяти месяцев после освобождения;

- описать игровой опыт детей и подростков как способ и возможность идентифицировать себя  в военные годы;

- обобщить представления о предметном мире игрушек детей и подростков в 1940-е гг.: их наличии, способах изготовления, бытования в разновозрастной детской среде;

- очертить границы и попытаться описать детское игровое пространство в условиях войны, оккупации, первых послевоенных лет в регионе исследования;

Обращаясь к анализу исторических источников, на которые мы опираемся в данном исследовании, следует отметить возрастающий интерес исследователей к устным свидетельствам эпохи. Н.И. Репина называет жанром «детского документа» репортажи, воспоминания, интервью, тексты, отразившие историю русского детства [18]. Мы используем собранные в 2013–2021 гг. студентами новозыбковского филиала Брянского государственного университета имени академика И.Г Петровского воспоминания городских и сельских жителей юго-запада Брянщины и востока Гомельщины. Воспоминания собирались по созданному опроснику, респонденты отбирались 1930-х – 1940-х гг. рождения, которые проживали во время Великой Отечественной войны на Брянщине и в сопредельных районах Гомельщины (родились здесь, переехали с семьей, были перемещены в годы войны). Из данных воспоминаний создан цифровой архив из аудиозаписей и их расшифровок, в нем хранится 26 записей.

Охарактеризуем другие группы исторических источников по теме исследования. Выделим несколько школьных проектов из Перми 2019 – 2020 гг., которые используют опросы местных жителей, бывших «детей войны»: в них перечисляются способы изготовления самодельных игрушек, описываются игры, пространство, которое могли занимать играющие дети, упоминаются различия в игровом статусе маленького ребенка и подростка [15].

Детский музей в Полоцке в апреле 2022 г. представил выставку «Военное детство». Она рассказывала о том, как дети выживали и боролись с трудностями военных лет. Среди экспонатов – письма, воспоминания детей и подростков периода оккупации Белоруссии (от 3 до 14 лет), в том числе из детских домов, которым пришлось пережить не только оккупацию, но и побег с помощью партизан и сотрудников детского дома за линию  фронта [4].

Ярославский музей-заповедник и рабочая группа проекта «Дети взрослым о войне» создали сайт «Короткое детство». Здесь исследуется феномен военного детства, а в качестве источников используются письма, рисунки, стихи детей, воспоминания о войне. Все это позволяет воссоздать бытовую, эмоциональную составляющую представлений о военном детстве [14].

Значительную роль в исследовании военного детства играют воспоминания «детей войны», которые оставляют их на различных платформах для авторов прозы, иногда публикуют в виде книги. В нашей статье такими источниками стали воспоминания Юрия Власова 1940 г.р. из Минска, опубликованные на платформе proza.ru, а также автобиографическая книга жителя г. Унеча Брянской обл. С.М Ложечко «Дети войны или подранки» 2021г., опубликованные статьи работников Унечского краеведческого музея, которые к 70-летию Победы смогли охватить опросами значительный круг жителей региона 1934 – 1940 гг. рождения [1], [2], [16].

В работе использованы и неопубликованные воспоминания Дмитрия Гержедовича и Федора Даленкина, которые в виде рукописных тетрадей и перепечатанного на машинке текста (неясно наличие подлинника) хранятся в фондах Новозыбковского краеведческого музея. Их авторы – жители города Новозыбкова. Известно, что Федор Даленкин в 1941 г. был учеником 9 класса средней школы им. Калинина (так подписана его тетрадь с записями), а Дмитрия Гержедовича призвали после освобождения осенью 1943 г., таким образом в 1941 г. ему было 15-16 лет. Их представления об окружающем мире: Родине, всеобщей беде народа, враге, семье и взаимопомощи, своих увлечениях и досуге являются ярким свидетельством мировоззрения подростка военной поры, который оказался в оккупированном городе и его детство было прервано трагедией войны.

Таким образом, мы можем использовать «опыт войны» детей, которые жили в различных местах нашей страны: тыловом городе, в местах эвакуации, особенно важен сходный опыт – тех регионов, которые пережили наступление врагов, оккупацию и освобождение. В сопоставлении с полученными нами глубинными интервью появляется возможность определить, что в игровом опыте и пространстве, и материально-бытовом мире ребенка было характерно в целом для детей военного поколения, а что является определяющим для условий нашего региона исследования в 1940-х гг.

Во время Великой Отечественной войны прифронтовое положение юго-запада Брянщины и сопредельной Гомельщины в середине августа 1941г. сменилось оккупацией. Многие воспоминания «детей войны» начинаются с момента ухода отца на фронт, распада семьи, причиной которой - утрата родного дома или эвакуация. Н.С. Ковалев на вопрос о составе семьи упоминает трагичные события, связанные с потерей кормильца: «… были все малые…Гришка, да, Шурка у нас в семье…мамка, а папка на войне…там и убили моего папку…». Жительница с. Чуровичи Климовского района  В.П. Родичева тоже, как и многие дети осталась без отца: «…отца на фронт и вот я помню провожали от этого…м-м-м…ну от клуба, их всех собирали, вот это я…отца не помню…вот, только помню, как…это самое… я плакала «Папочка, не уходи», он: «Валя, да я завтра приду» [7].

Жительница д. Рудня-Цата (Климовский район) Н.Я. Ковалева с благодарностью вспоминает своих теток и бабушку, которые приютили девочку вместе с братьями на некоторое время, как развернулись военные действия: «Нас забрали в Завидовку к тетке… к одной тетке и другой…да…баба була. Шо нибудь баба раздобудя, принося…она нам приносила еду…Особенно …шо она делала? Сало мене крошку отваря…вот як. Теперь блинов пекла…сала она мене давала добре. Я…только у тети жила… А отец був мой на войне, мама хоть и  дома була…Я ж у Завидовки жила, в Беларуси. А мама жила в Юрковичах…вот и все… Крышу над головой дали…тетка…одна и другая…». Заметно, что для ребенка военных лет самое главное – еда и крыша над головой. Нина Яковлевна сохранила в своей памяти тоску по родному дому и матери, которая осталась работать в родном селе, чтобы прокормить детишек [8].

Детей из детских домов далеко не всегда успевали эвакуировать, особенно расположенных на территории Белоруссии, стремительно захваченной врагом. Так, Детский дом №1 г. Полоцка остался в оккупации. Все бремя по спасению детей, обеспечению продуктами, медикаментами легло на работников детдома. В воспоминаниях М.Т. Кендысь (Хоменковой) мы встречаем следующее: «…Фашисты часто устраивали жестокие «штуки». Зная это, мы выставляли посты оповещения. С появлением немцев мы прятались в лесу. Дети были очень истощены, пришлось их выхаживать» [3]. Многие подростки уходили в партизаны, а оставшиеся приглядывали за младшими, штопали и стирали белье. К январю 1943 г. из 200 детей осталось 110. Для спасения детей была проведена секретная операция «Звездочка»: под покровом ночи их вывели в Полоцко-Лепельскую партизанскую зону, а затем на самолетах часть детей была вывезена в советский тыл. Детям, которым пришлось выдержать такие лишения, было от 3 до 14 лет. Их воспоминания показывают, как быстро взрослели от невзгод войны подростки и брали на себя заботу о младших.

Уже семилетние дети, не только оставшиеся без родителей, но и в семьях, ощущали себя старшими и обязанными заботиться о младших. Житель Унечи Сергей Ложечко, в своей книге «Дети войны или подранки» так характеризует начало войны: «Грязь непролазная. Люди бредут, боясь зачерпнуть в галоши. А мне очень удобно: я, как рюкзак, болтаюсь на спине брата Димы. Он несет меня в детский сад. Это недалеко. На полпути нашей дороги лежит огромный камень. Здесь мы отдыхаем. Дима ставит меня на камень и садится рядом. Ему тяжело. Ему всего семь лет, и  он несет меня через силу. Идет война. Страшная война…Мне три с половиной». Другой респондент связывает свою помощь семье с уходом за младшими: «Мы уже подрастали …Гришку смотрев и Шурку…» [16, C.136].

Раннее взросление вело к тому, что именно подростки военных лет отказались от игр и игрушек, они определяют себя в то время через помощь семье, на сколько они были полезны, а также в отличие от младших, тех, кто помнит себя в войну и оккупацию трех-пятилетними, осознают ценность семьи, родных, всех, кто их окружал. На вопрос: «Как наличие семьи помогало выжить ребенку в трудные военные годы?» жительница с. Чуровичи Климовского района В.П. Родичева отвечает: «Я делала семье…работала баба… носила дрови з лесу, корови носила и репу рвала на колхозном поле. Ести нечего було…колоски собирали, как уберуть колхозное поле… колоски собирали все дети…» [11].

Особенностью общинного самосознания старообрядцев, к которым принадлежит респондентка Мастюгина Е.Ф., была взаимопомощь не по-родственному, а поселенческому признаку: «Один одному помогали…никакой копейки не надо…Сели, самогоночку …по стаканчику выпили и разошлися… Мужики идуть с работы, мы строилися и они с работы и на крышу…такая дружба була… село все было дружны…А теперь соберутся тока свои родные…» [10]. Евгения Фоковна вспоминает, что село было относительно благополучно в годы войны и в него бежали люди из города, оставшиеся без крова над головой.

Татьяна Ивановна Сороковая, 1935 г.р., на вопрос «Считали ли вы себя ребенком в годы войны, помните ли вы эти годы, как детство?»  отвечает так: «Помощницей!». Она перечисляет множество трудностей, выпавших на долю семьи, прежде всего – голод и тяжелый труд. Вспоминая себя в 9-летнем возрасте, Татьяна Ивановна (средний ребенок в семье) говорит: «Я была такая быстрая…». Она описывает связь своего отца с партизанами и многие эпизоды, когда вся семья рисковала своей жизнью, испытывая угрозу от предателей, недоверие партизан, рейды в деревню немцев, спасение на чердаке дома Гуревича А. [12].  Н.Я. Ковалева упоминает как забаву поход на речку, но не для шалостей, а чтобы принести домой рыбки, за что похвалит бабушка: «Да пойду на речку ходила вот…ены мужчины ловили рыбу, такие щуки большенные ловилися…а мы малыши маленькую пособираем рибку…у такие маленькие платочки…а они нас и  не прогоняли…не чапали…собираешь и собирай рыбку. Тогда понесу бабе тую рыбку, отдам. А баба уже сваря супу с той рыбки. …Так мы и жили. Понятно?» [8].

Зинаида Андреевна, которой в 1941 г. было три года, также говорит о ценности семьи и родных, которые помогали выжить семье без отца, ушедшего на фронт: «Уже немцы пришли, но продолжали бомбить. Пришлось маме вести нас ночевать в Речечку, к знакомым. Младший братик говорил: «Я не хочу ходить по каваркатой дороге… Это потому, что по полю шли… Мы шли, я брату отдала нести свои сандалии, а он поставил. Я осталась без обуви…Я вам скажу – мама нас запрет и бежит к бабушке…» [6].

Воспоминания детей и подростков об игрушках – наиболее сложное воспоминание, порой травматичное. Описание игрушек показывает, чего они были лишены в детстве. «С листиков тарелочки…Лишней тряпочки не было, сворачивали куколок из того, что под руками» [6]. «Сами шили, куколок заворачивали. Ежиков - в картошку спичек натыркаем…Крестная подарила с фанеры, как матрешка была большая кукла» [12]. Татьяна Ивановна жила в поселке, который входил в земли бывшей барской усадьбы. Возможно, ее находки в земле, которые она называет раскопками, принадлежали предыдущим хозяевам, помещикам: «Раскопки были…я нашла ложечку керамическую и лошадку. Мы даже тогда не понимали…» [12]. Н.Я. Ковалева сохранила в памяти самодельную куколку, состоящую из тряпиц: «…були ляльки…ооо…сделаешь куколку и гуляишь…*плачет*» [8].

Сергей Ложечко подтверждает тот факт, что для игр дети использовали совершенно различные предметы: «И, вообще, игрушек мы не знали. Мы играли коробочками из-под спичек и катушками от ниток, самодельными кубиками из дерева» [16, C.75]. Природные материалы в годы Великой Отечественной войны стали основными, из которых изготавливались детские потехи. Например, из белого холста делали кукол, луки из веток вишни, стрелы из камыша с наконечниками из жести, свистки из вербы, мячи из коровьей или лошадиной лезлой шерсти, коровки и ослики из соломы, автоматы из досок: «…у каждого из нас были вырезанные из дерева пистолеты, автоматы и, даже, гранаты…» [16, C.109]. Любая «вещица», попадая в руки ребенка становилась орудием забавы: «На погребе в песке было очень много цветных стеклышек. Это, наверное, натаскала Аня, потому что рядом в траве лежала самодельная тряпичная кукла. Я собирал из стеклышек какую-нибудь фигурку…» [16, C.127]. В такой ситуации с игрушками были некоторые преимущества: вещи позволяли ребенку фантазировать, наделять предметы волшебными свойствами, придавать им в игре разное значение. «Безликой» тряпичной кукле рисовали лицо, она становилась индивидуальной и неповторимой.

В основном, набор игрушек детей Брянско-Гомельского пограничья не отличается от того, что вспоминали в Перми или Ярославле: мячик из тряпок или шерсти, кукла из лоскутков, деревянные чурочки, веревки, ветки. Однако дети на неоккупированных территориях все же могли рассчитывать на фабричные игрушки, на подарки и детские праздники. В материалах Ярославского музея мы встретили воспоминание о гуттаперчевой куколке, в пермском школьном проекте респонденты вспоминали о старьевщиках и обмене старой одежды на свистульки и другие игрушки. Ю.Власов из Минска писал, что у некоторых детей были довоенные велосипеды и самокаты, чаще деревянные и самодельные. В нашем случае респонденты вспоминают два праздника, когда им могли достаться сладости, они могли посмотреть на украшения. Скорее всего, это первые послевоенные годы, когда открылись школы, многие люди вернулись в родные дома. «Таких у нас ни кукол…не було…не видали. Машинок и не знаем. Мы тогда ходили разутые: ни носков, ни сандалий…Купляли тока к Пасхи: платьице шили и сандалики. На первый день Пасхи надеть и по деревне, по яички…собирать. Собирали, а теперь? Никаких гульнев. Никаких» [11].  

Дети военных лет не видели елок в своем доме. Причина кроется в нехватке места в жилище и отсутствии елочных украшений. «Нет. Да, мы не ставили. Не было игрушек, это раз. Во-вторых, я когда-то еще там в этом…жили в комнатушке, печка, одна коечка и столик. И я помню с Шершневой туда ходили и вырубили елочку-ель такую. Я принесла домой: «Мам, я так хочу елочку поставить». Она: «Ну, куда ты поставишь…а где есть? Пить? Негде же». Так, что нет, не ставили…». В одном из рассказов все же елка была не в школе, а в доме, относительно благополучном по сельским меркам: «…Папа из Москвы прислал набор стеклянных елочных игрушек на елку. Ставили у того, кто в лесу работал» [9].

В воспоминаниях тех, кто застал войну в 3-5 лет, неразделимы игрушки и сладости, все это вспоминается, как маленькая радость, скрасившая ужасы войны для маленького ребенка. Детская память Сергея Ложечко хранит моменты, связанные с «желтым шариком»: «Генка Лебедев, мой ровесник, вышел с незнакомым мальчишкой во двор, мы осторожно подошли к ним. Обыкновенный мальчишка, хотя и москвич, такой, как и мы, только одет получше…Мальчишка что-то держал в руке: желтое, круглое. Он перехватил наши взгляды и стал чистить-обдирать кожуру этого шарика». Ребята из маленького городка Унечи никогда не видели и тем более не пробовали апельсин. «Мы все понюхали корочку. Пахнет хорошо, как будто одеколоном. Он еще что-то говорил о вкусе апельсина, а мы стояли и смотрели, как он уплетает эти дольки одну за другой, пока все не съел» [16, C.157].

Скудный ассортимент игрушек, среди которых наши респонденты даже не называют любимую или самую дорогую игрушку, присутствовал в различном пространстве, которое дети осваивали как игровое. Это пространство в условиях войны должно было отличаться некоторой безопасностью, не нести в себе угроз физического насилия и смерти, сочетать воображаемую ситуацию игры и ее атрибуты. Интервью показывают, что дети в городе обладали ограниченным пространством для игр. Так, семья с детьми 3 и 5 лет разрешала им играть только в доме, во дворе и в саду: «Наше пространство – дом, двор. Папа рассказывал, что на площади была виселица. ..Никуда не разрешали выходить. Сад был 1 гектар 15 соток. Дед был садовник, его убили в 1918 г…В большом кусте сирени устраивалась игра…» [6]. Большей свободой передвижения обладали городские подростки, но это был путь в школу или на заработки. В дневниках Дмитрия Гержедовича помимо домашних дел, чтение и рисование стало неотъемлемой частью практически каждого дня мальчика-подростка. В записи за 2 января 1942 года читаем: «Я рисую картину (Аллея в Альбано)». Запись за 3 января: «Рисую картину. Читаю книгу Петр I». Дмитрий в годы оккупации работал сначала рабочим при комендатуре: «Работали немного дольше обычного. Пилили и кололи дрова». С 14 июня 1942 года подросток начал работать в учебных мастерских  в художественном цехе. «Там я раскрашиваю игрушки, рисую картины, пишу вывески и т.д. Работаю 8 часов, с 6 до 3».  Федор Даленкин в своем дневнике также указывает: «Поступил на работу 4/ VII - 1942 года в учебные мастерские Городской управы в игрушечный цех по изготовлению игрушек из дерева». Помимо творческих занятий и работы городские ребята имели возможность посетить театр на оккупированной территории г. Новозыбкова  который демонстрировал зрителям лучшие постановки. Так,  Д. Гержедович писал (8 февраля 1942 год): «В полпервого ходил в театр с Валькой. 1-й раз в этом году. Билеты достать нелегко. Людей было очень много. Были и немцы».

Занятия в школе начались  на второй год оккупации Новозыбкова, то есть, осенью, в сентябре 1942 г. Ходило в школу мало ребят, потому что не было в чем обуться и одеться. Преподавание велось по тем же учебникам, что и при советской школе. В Унече также работала школа. Рассказывает Кулаго Николай Матвеевич, 1935 г.р., уроженец д. Врянцы: «Одну зиму при немцах работала школа, и мы учились. Правда, немцы заставили в учебниках заклеить бумагой портреты руководителей партии и правительства, но учиться разрешили» [1, C.223]. Он же упоминает о такой шалости, которая могла стоить жизни участникам: «Однажды мы, ребятишки, утащили у немца карабин и из любопытства разобрали его на части. Разобрать-то разобрали, а собрать не смогли и спрятали его в кустах». Передвижения детей и подростков вне дома были опасны и после изгнания врага с территории нашего края. Все наши собеседницы вспомнили сюжеты о том, что мальчишки покалечились, разбирая снаряд, мину или патрон. «Слышали такое…Мой муж видел на один глаз. Снаряд был и он взорвался. С нами в классе училась Зоя Красницкая, у нее подорвался брат» [6]. Глубоко драматичным выглядит рассказ Марии Митрофановны Шеверняевой из д. Борщовка Добрушского района Гомельской области. Пока ее мать спасала корову от грабящих при отступлении немцев, младший брат в землянке разобрал и взорвал гранату. Он лишился глаза, помощь оказывал уже военный врач наступавшей Красной Армии [17, C.64]. На территории края не было, как например, в Ярославле, военных свалок возле крупных заводов, то есть отдельных мест, которые представляли опасность и куда родители запрещали детям приходить. В больших городах опасность таилась и в крупных разрушенных зданиях, как, например, в Минске, о чем вспоминает Юрий Игоревич Власов: «Помню, как мы остались дома с мамой, как нам было голодно и холодно, как матери закрывали нас, сверстников, дома, а сами уходили добывать хлеб насущный, как с мамой мы однажды возвращались с вокзала домой, а я по дороге, без конца показывая на развалины Минска, все спрашивал: «А здесь что было? А здесь что было?»» [2]. Таким образом, игровое пространство городских детей было ограниченным двором, улицей, иногда домом и садом. Для Брянщины и Гомельщины, не развитых индустриально в довоенный период, самыми опасными местами были железные дороги, вокзалы и станции, но опасность поджидала городского ребенка везде, где находились боеприпасы и оружие.

Сельские дети, наоборот, очень ограниченно могли пользоваться пространством дома для игр. Частью традиционного крестьянского воспитания было умение детей не мешать взрослым, не выделяться в коллективе родственников. «Игрушки…Приходим к одному…брали ухват, кочергу, отгородили уголок: от дивана до сундука…застелили покрывало. Из нашей одежды и платка сворачивались куклы. Если гости приходили - все дети тихо сидели на печке» [9]. Пространства для игр на улице, за деревней было достаточно, но и оно ограничивалось по требованию взрослых. «На улице нельзя, окна повыбьют…Играли на жнивье ранней весной в этот мяч…Резина сырая, или валяли из шерсти» [9]. «В центре поселка клен был большой. Сядем и гуляем. Нас пугали: в лес не ходите, там Кощей. А это филин ухает…» [12]. Дети в деревне пользовались для игр тем, что им дала природа: лужа замерзла – кататься на коньках (чаще был один), в валенках или даже босиком выскочить из дома и прокатиться; на дороге можно было играть в лапту, казаки-разбойники «всем обществом» - и мальчики, и девочки, на улице – в «перебеганочку».

В то же время детские свидетельства мальчика, связаны с играми на улице: «Гуляли и на улице…хлопцы играли в этого…у «шерая»…чучелу ставили и круг - шерай…и палкой выбивали… это играли…Ну и играли в «елку»…играли… еще мяч быв из того, что было…шоб катався…создавали и забивать…». Подростки говорят об играх, но вспоминают, что «это было до войны», «я помню такую игру, но играть было некогда». Перечень игр детей и подростков, собранный от респондентов на юго-западе Брянщины показывает, что в основном это были уличные подвижные игры для смешанного коллектива детей.

«Игры были такие, что уже творили дети на улицах. В илку гуляли – в мяч. Соберется человек 20. Одни стоят… мяч забивают. Один подкидывает, другой подбивает – беги на старт. Если попадут мячом в тебя, значит проиграл, теперь ты стоишь сзади, а другие играют в мяч. Только снег сойдет, а мы уже босые в илку играем.

В пыжа. Настругают пыжик  из дерева и рисуют лицо, пыж этот кладут и отправляют. Если поймает кто пыж – проиграл.

Каменьки. 10 каменьков хороших, специально ждем, что бы дождь прошел. Чтобы они блестели. 10 каменьков ложим в руку и палочкой выбивали каменек. Такая игра была. Кукол не было. Один слепой лепил кукол, а мы подражали» [17, C.67]. Подростки упоминают об играх, связанных с ухаживаниями «Скамейку ставили и играли в целование…Но это уже после войны было» [12]. О таком моменте возрастного перехода, когда вместо игр и игрушек девочке хочется украсить себя, принарядиться, упоминает самая старшая из наших собеседниц, Евгения Фоковна: «А как хотели уже подрастали… так хотели и каблучков. Так как война пробыла… фабрику разбили, а там були каблучки, так мы бегали туды за каблучками. Их сажали у сапог, а мы привязывали на шнурок…сюды и сюды…и зашнуровывали. И так на каблучках ходили девчатками. *смех* Это детство такое було» [10].

В других источниках постоянно встречается упоминание об играх на деньги. Наши респонденты вспоминают только одну такую игру, но о ней знают все «дети войны», даже если между ними около 10 лет разницы в возрасте. ««Копеечка» була — это хлопцы играли. Вот так называли «чика». Так ударишь, а там копейка, если попадешь ты выиграешь…Вот это тогда були…эти…шарики во такие – дровяные и такая палка. И вот становишь шарики…на черту, как ударишь по этому вон по шарику. Скока разлетяца. Если выскочили из этого, то ты водишь» [10].

Наше исследование подтверждает, что имеет смысл изучать феномен военного детства через предметный и пространственный мир ребенка: игры, игрушки, игровой опыт и игровое пространство.

Вспоминая о привычных для ребенка вещах, носители коллективной памяти пережившего войну поколения воссоздают время, помогают нам понять, что чувствовали, как справлялись с травмой войны ее маленькие свидетели. Мы отметили, что для начала воспоминаний о военном детстве в памяти людей присутствует травмирующий момент: уход на фронт отца, бегство из родного дома, потеря близких или появление врагов. Раннее взросление пережили подростки военной поры. Уже в 7-9 лет дети получили семейные обязанности и сменили роль ребенка на роль семейного помощника.

Описание игрушек всегда эмоционально переживается респондентами. Их дальнейший жизненный опыт показал, что детские игрушки военного поколения – самые скудные, простые, незамысловатые. Стоит отметить, что женщины детально описывают игрушку, сюжет и игровую ситуацию. Мужская память хранит множество уличных игр, способов изготовления игрушек из дерева, железа, резины. Все респонденты вспоминают об «опасных вещах» - патронах, снарядах, минах, гранатах, наносивших увечья или смерть любопытным. Эти «опасные вещи» не были локализованы как склад, завод, какой-то охраняемый объект. Они находились повсюду. Данный фактор, как и условия двухлетней оккупации, наличие партизанского движения в окружающих лесах, повлиял на восприятие игрового пространства детьми. Большей свободой обладали сельские дети: улица, поле, река. Но лес, как правило, исключался, игры в доме существенно ограничивались. Городские дети использовали в игре пространство дома, двора, сада, но имели больше поводов легально передвигаться по городу: в школу, на курсы, в театр, в мастерские. Они имели возможность наблюдать и запоминать, некоторые вели дневники. Несмотря на множество реальных опасностей и морального состояния страха, подавленности, утраты «дети войны» прожили это время как свое детство и отрочество, оказавшееся коротким, но памятным периодом жизни целого поколения.