ОЧЕРК «ДЕРЖАВИН» В КОМПОЗИЦИИ КНИГИ Б. САДОВСКОГО «РУССКАЯ КАМЕНА»

Пяткин С.Н.

ORCID: 0000-0002-8659-7543, Доктор филологических наук, Национальный исследовательский Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского (Арзамасский филиал)

ОЧЕРК «ДЕРЖАВИН» В КОМПОЗИЦИИ КНИГИ Б. САДОВСКОГО «РУССКАЯ КАМЕНА»

Аннотация

В статье дается анализ очерка о Державине как структурной части книги «Русская Камена» (1910), принадлежащей перу литературного деятеля первой половины XX века Бориса Александровича Садовского (1881-1952). Акцентируется внимание на авторской манере литературно-публицистической презентации личности Державина как поэта и как государственного деятеля, а также его ведущей роли в становлении и развитии русской словесности. Отмечаются подчеркнутые Садовским особенности поэтики Державина, нашедшие свое художественное продолжение в творчестве литераторов «пушкинского золотого века».

Ключевые слова: Садовской, Державин, пушкинская эпоха, «Русская Камена», очерк, композиция, авторский замысел.

Pyatkin S.N.

ORCID: 0000-0002-8659-7543, PhD in Philology, Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod (Arzamas branch)

ESSAY «DERZHAVIN» IN THE COMPOSITION OF THE BOOK «RUSSIAN KAMENA» BY BORIS SADOVSKOY

Abstract

The article analyzes the essay about Derzhavin as a structural part of the book «Russian Kamen» (1910), belonging to the literary figure of the first half of the XX century Boris Aleksandrovich Sadovskoy (1881-1952). The attention is focused on the author's manner of literary and journalistic presentation Derzhavin’s personality as a poet and as a statesman, as well as its leading role in the development of Russian literature. The article deals with Derzhavin’s poetics feature underlined by Sadovskoy, which found its continuation in the works of writers of «Pushkin's Golden Age».

Keywords: Sadovskoy, Derzhavin, Pushkin's era, «Russian Kamena», essay, composition, the author's conception.

В авторском предисловии к первой книге – сборнику стихов «Позднее утро» (1909) – Б.А. Садовской счёл необходимым подробно высказаться о своём «литературном родословии»: «Причисляя себя к поэтам пушкинской школы, я в то же время не могу отрицать известного влияние, оказанного на меня новейшей русской поэзией, поскольку она является продолжением и завершением того, что дал нам Пушкин. С этой стороны, минуя искусственные разновидности так называемого “декадентства”, которому Муза моя по природе всегда оставалась чуждой, я примыкаю ближе всего к нео-пушкинскому течению, во главе которого должен быть поставлен Брюсов. Основные черты моего творчества были бы намечены не с должной ясностью, если бы я забыл упомянуть имя Фета» [1, с. 2].

В этом признании Садовского любопытно консервативное и в известном смысле старомодное для начинающего литератора Серебряного века творческое самоопределение автора – поэт пушкинской школы, и в высшей степени примечательна аттестация современной ему литературы как хранительницы пушкинских традиций. Оба этих утверждения, по строгому взгляду, мало соответствуют истине. Большая часть стихов «Позднего утра» с головой выдает в их авторе прилежного ученика символистских штудий, несмотря на оговорку о «известном влиянии», а также «приличные эпиграфы», позаимствованные у Пушкина и Фета, что предпосланы всем пяти разделам сборника. А ценностные и художественно-эстетические ориентиры литературного процесса первого десятилетия ХХ века впоследствии у самого же Садовского получат совсем иную оценку: «Как вспомнишь эпоху 1905-1914 гг. – всю брюсовско-милюковскую, сологубовско-аверченковскую гниль и пошлость, сплошной “бобок”, журналы и газеты вроде “Русского богатства” и “Речи”, цинизм сверху и хамство внизу, вырождение и оподление… [2, с. 177]. Справедливости ради нужно сказать, что и отношение к Пушкину у Садовского со временем кардинально изменится [см. об этом: 3, с. 84-93].

Однако к предисловию к «Позднему утру» не стоит относиться как к своеобразному творческому манифесту, на которые были чрезмерно щедры литераторы Серебряного века и которые по большей части в истории русской словесности числятся ныне «по ведомству» громких деклараций, а не значимых художественных явлений своего времени. Садовской, как нам думается, осмысливая в предисловии свой первый литературный опыт, ставший начальным этапом в его творческом развитии, обозначает ориентир и перспективы дальнейшего пути, где статус «поэт пушкинской школы» является пока не точкой опоры в современной ему литературе, а знаком, символом, существующим больше на уровне художнической интуиции, предстоящего этапа. Иначе говоря, Садовской, подводя в предисловии итог написанному за пять лет, убеждает читателя не в том, кем он отразился в стихотворениях «Позднего утра», а какое творческое знание о себе и словесном искусстве своего времени он выносит из поры литературного ученичества. Вот это творческое знание в полной мере и реализуется во второй книге Б.А. Садовского «Русская Камена» (1910), предопределившей литературную репутацию писателя как ревностного наследника золотого века национальной культуры.

«Русская Камена» – это сборник, состоящий из восьми литературно-критических очерков, каждый из которых в соответствии с заглавием («Г.Р. Державин», «Д.В. Давыдов», «Д.В. Веневитинов», «А.И. Полежаев», «В.Г. Бенедиктов», «А.А. Мей», «Я.П. Полонский», «А.А. Фет») посвящен одному из русских поэтов ушедшей эпохи. Восемь лаконичных сюжетов воссоздают в именах и судьбах одновременно и историю литературы, и литературную историю [см.: 3, с. 322] от Державина до Фета. И в таком избирательном подходе, по всей вероятности, запечатлено авторское представление о многообразии поэтических голосов, объединённых звучным, но весьма неустойчивым и отчасти аморфным понятием «пушкинская эпоха». А в ней были, по Садовскому, и те, чья «лира несомненно должна была поднять в веках гремучий непрерывный звон» («Д.В. Веневитинов») [4, с. 35], если бы не ранняя смерть; и те, кто «будущим поколениям … просто не нужен» («В.Г. Бенедиктов») [4, с. 101]. И кажется бесспорным, что значимостью для Садовского имеет не «именное» представительство этой эпохи, но фигуры, олицетворяющие её начало и конец. Державин и Фет и сейчас, и во времена Садовского не воспринимались, в отличие от других героев очерков, в качестве второстепенных поэтов, а потому становились в книге, если можно так выразиться, яркими опознавательными знаками величественного рождения «пушкинского золотого века» [4, с. 63] («… Пушкин бессознательно чувствовал в Державине единственного достойного себе соперника-поэта, которому он выступал на смену» [4, с. 4] и его торжественно-мистического заката («…Во всей фетовской поэзии несокрушимо преобладает спокойный и мудрый голос человеческого самолюбия. Силой духа поэт преодолевает и смерть, и время, и самую вечность; он никогда не жалуется и не боится. До него такой ясной примиренности с жизнью, такого умения владеть ею достигал в русской поэзии только Пушкин» [4, с. 150; курсив автора].

Такое композиционное решение «Русское Камены» нисколько не ослабляет содержания других очерков, не делает, так сказать, факультативными авторские откровения о самобытности и художественно-эстетической индивидуальности остальных героев книги. Этому способствует и подчеркнутый лаконизм повествовательной манеры Садовского, актуализирующий афористические, «аналитически-острые» оценки [3, с. 322], что даются в очерках поэтам. В результате в каждом из произведений, входящих в книгу, читателю предстает оригинальный, целостный литературный портрет, в котором органично связаны между собой отдельные факты биографии поэта, анализ художественно-философских доминант его творчества и комментированное чтение отдельных лирических текстов.

Вместе с тем Садовской почти всегда характеризует творческий мир своих героев с «оглядкой» на Пушкина.

«Наиболее интересными для нас представляются отношения Давыдова к Пушкину, который посвятил партизану два послания» («Д.В. Давыдов» [4, с. 48]).

«Плохих стихов у него [Веневитинова] вовсе нет, и эта черта, как и некоторые другие, сближают его с Пушкиным. Что-то пушкинское замечается в фактуре его стиха» («Д.В. Веневитинов» [4, с. 63]).

«Один только Пушкин, достигший к тому времени последних вершин своего творчества, остался равнодушен к риторически пышному стихотворству Бенедиктова» («В.Г. Бенедиктов» [4, с. 91]).

«В сравнении со стихами четырнадцатилетнего Пушкина, стихи, писанные двадцатилетним Меем, кажутся детским лепетом» («Л.А. Мей» [4, с. 110]).

Подобного рода отсылки и сопоставления, на наш взгляд, создавая в «Русской Камене» вполне осязаемый пушкинский сюжет и детализируя саму поэтическую панораму пушкинской эпохи, не позволяют книге распасться на строго автономные, изолированные друг от друга очерковые тексты.

В данном отношении примечательно высокое суждение о «Русской Камене» как художественном целом, принадлежащее А.А. Блоку, который после прочтения её писал Садовскому: «…Ваша книга при всей своей целомудренной сдержанности (или, скорее, именно потому, что она этим целомудрием исполнена), входит прямо в жизнь; оценки Ваши в большинстве случаев должны стать “классическими”» [3, с. 322].

В это же время «под знаком вопроса» у А. Блока в том же восторженном письме оказывается ряд концептуальных положений книги («гениальность задатков Веневитинова; резкое вычеркивание гражданственности Полонского», «злой пафос статьи о Фете»), и, кажется, особое сомнение высказано относительно первого очерка «Русской Камены»: Блоку совершенно непонятно «решительное предпочтение Державина Ломоносову» [3, с. 322; курсив автора].

В отзыве о «Русской Камене» литературного деятеля Ю. Верховского, известном по дневниковой записи Блока, в резких тонах выражена мысль о том, что Садовской «оклеветал Пушкина, Д. Давыдова, Державина и Полежаева» [5, с. 111].

Как бы это ни парадоксально звучало, но в этих, в целом, прямо противоположных суждениях Блока и Верховского о книге «Русская Камена» есть одна, объединяющая их позиция, касающаяся авторской идеи очерка о Державине. В самом общем плане эту позицию можно выразить следующим образом: Садовской представил автора «Фелицы» не тем, кем нужно, и не так, как нужно. Попробуем понять творческую логику Садовского и ответить на вопрос Блока и возразить обвинениям Верховского.

В самом начале очерка Садовской обрушивает на читателя буквально лавину императивов, каждый из которых способен стать справедливым основанием для вполне серьезных и трезвых критических возражений.

«… державинский кумир остается неоцененным и доныне».

«… ни Белинский, ни Грот не сумели представить поэзию и личность Державина в полном историческом объеме».

«… достоверно одно, что Пушкин никогда не любил Державина» [4, с. 3-4].

Действительно, говорить о том, что Державин не оценен, представляется глубоко неверным уже после двух объемных статей того же Белинского, не утративших актуальность и по сей день, где ярко и убедительно с эстетической и исторической позиций явлено литературное дарование поэта, который именуется строгим критиком «первым живым глаголом юной русской поэзии» [6, с. 74]. После того же Я. Грота, чей фундаментальный труд («Сочинение Державина с объяснительными примечаниями…») до сих пор является образцом в практике книгоиздания русских поэтов.

Скорее всего, начиная всю свою книгу с подобных категоричных заявлений, Садовской намеренно провоцирует читателя. Опровергая то, что стало, может быть, неким «общим местом» в сознании читательской публики («Державин вполне оцененный поэт», «Белинский и Грот увековечили имя и образ Державина в истории русской словесности»), автор «Русской Камены» невольно заставляет ее если и не усомниться в этих «общих местах», то, по крайней мере, находить в их защиту собственное слово о поэте, вместе с тем с любопытством ожидая, что же нового о Державине (и, конечно же, о последующих своих героях) выскажет столь резко настроенный автор книги.

С первых страниц «Русской Камены» и дает себе знать та самая, по мысли А. Блока, «злоба Садовского, в которой есть творческое» [5, с. 111]. Злоба на засилие в существующих оценках «пушкинского золотого века» стереотипов, штампов и вымышленных заблуждений, злоба на новейшую литературу, утратившую живую взаимосвязь с великой культурной эпохой; злоба, порождающая творческий порыв Садовского своеобычным путем изобразить духовную родину отечественной словесности.

Следует отметить, что ярко выраженная эмоциональная категоричность, характеризующая повествовательный дискурс преамбулы очерка о Державине, в последующих шести сюжетах значительно ослабляется, чтобы в заключительном очерке «Русской Камены» отозваться с еще большей силой, придавая тексту всей книги – на этом уровне ее восприятия – целостность и завершенность.

«Вот поэт, о котором русская художественная критика и не умела и не хотела ничего сказать. Сам по себе факт, что Россия целиком прозевала Фета, – страшен: он заставляет усомниться в праве нашем на национальное бытие».

«… все русские поэты более или менее искусно владели одной мелодией стиха, но никто, кроме Фета, не умел так выявить чистую его гармонию» [4, с. 141, 142; курсив автора].

В этой связи необходимо учесть и тот факт, что пять очерков из восьми были ранее в разное время опубликованы Садовским в журнальной периодике: «Д.В. Веневитинов» – в «Весах» 1905 г., № 11 (отрывок); «А.И. Полежаев» – в «Весах» 1905 г., № 8; «В.Г. Бенидиктов» – в «Русской мысли» 1909 г., № 11; «Л.А. Мей» – в «Русской мысли» 1908 г., № 7; «Я.П. Полонский» – в «Золотом Руне» 1906 г., № 11-12.

Очерки о Державине, Давыдове и Фете впервые увидели свет под обложкой «Русской Камены». И это дает нам право предполагать, что именно эти очерки напрямую связаны с авторским замыслом книги и ее композиционным решением, где значительная роль отводилась Садовским начальному и финальному текстам.

Возвращаясь к императивам Садовского в сюжете о Державине, подчеркнем, что они идут в повествовании, перемежаясь с цитируемыми автором пушкинскими суждениями о «певце Фелицы», по большей части резкими и уничижительными.

«Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка…».

«Он не имел понятия ни о смысле, ни о гармонии – ни даже о правилах стихосложения».

«Его гений думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом». [4, с. 3-4].

Садовской, заявляя о «нелюбви» Пушкина к Державину, объясняет ее по-разному, в том числе и принадлежностью поэтов к оппозиционным друг другу литературным обществам – «Беседе» и «Арзамасу». Однако в итоге автор «Русской Камены» с твердой уверенностью называет главный, с его точки зрения, мотив этой «нелюбви» – «Подлинная личность Державина Пушкину была совершенно неизвестна» [4, с. 5], – привнося в свои рассуждения о «державинском кумире» еще большую интригу. И последующий ход мыслей Садовского, составляющих основную часть очерка, вполне ее оправдывает. Своеобразным же эпиграфом к этой части служит у Садовского стихотворное высказывание самого Державина: «… за слова меня пусть гложет, за дела сатирик чтит» [4, с. 5]. Оно предстает у автора книги единственно верным ориентиром в познании личности «певца Фелицы», который, как подчеркивает Садовской, видел в поэзии «междудельную забаву и прежде всего … был усердный и прямодушный слуга отечества, только в часы забавы бряцавший на лире» [4, с. 7]. Такое парадоксальное откровение, по сути, ломающее сложившееся в истории русской словесности представление о Державине как поэте, думается, и вызвало известную реакцию Ю. Верховского.

В то же время Садовской отнюдь не умаляет творческого гения Державина. Наоборот, в лаконичных оценках лирического наследия поэта у автора очерка открывается новая, совершенно «не исследованная сторона» «державинского кумира» – его юмор; актуализируется и по-новому осмысляется одна из черт его поэтики – «державинский ямб, в звуках которого одинаково предчувствуется и полдень Пушкина и брюсовский закат» [4, с. 10]. В противовес Белинскому, отказавшему Державину в звании «поэта-художника», Садовской вполне убедителен в доводах о точности и ясности «грандиозной живописи» «певца Фелицы».

Представляя Державина-поэта как «предощущение Пушкина» [7, с. 15], Садовской весьма вольно и во многом бездоказательно выводит из поля литературных предшественников Пушкина фигуры Ломоносова, Жуковского и Батюшкова.

«… невозможно равнять гремящие вдохновенные дифирамбы Державина с профессорски гладким строем Ломоносова» [4, с. 7-8].

«В поэзии Пушкина нет ничего общего с Жуковским, а к Батюшкову он отнесся впоследствии с чрезвычайной строгостью, найдя у него всего одно выдержанное стихотворение» [4, с. 14].

Однако эта вольность имеет свое объяснение, связанное с авторским замыслом книги. Садовской совсем не случайно дает в очерке характеристику Державину сначала как человеку, а затем как поэту, почти торжественно заявляя о «бытовой цельности» [4, с. 7] личности Державина. В названной цельности жизнь и творчество не только органично связаны друг с другом, но и, что немаловажно, в этом единстве служат высшим олицетворением «первого поэта» екатерининского века, предшествующему веку пушкинскому. Первому поэту одной эпохи, по Садовскому, мог явиться на смену только первый поэт последующей, исторически обнаруживающий качественно новые принципы и свойства претворения жизни в поэзию. Собственно говоря, тема претворения жизни в поэзию и является центральной для всей «Русской Камены», получая свое завершение в художественно-философских обобщениях заключительного очерка [см.: 9]: «… всякий истинный поэт, прежде всего, есть человек, которому ничто человеческое не чуждо. Те люди, что в трудных случаях жизни опираются на поэтическую свою исключительность и, оправдывая ею свою слабость, стремятся убежать от жизненных тягот, – такие люди могут быть эстетами, дилетантами, артистами, даже художниками, но никак не поэтами. Прежде чем начать творить, поэт обязан многое пережить и, только претворив пережитое в поэзию, имеет право на прозвище поэта…» [4, с. 145-146; курсив автора].

Таким образом, тематическая и художественная линии авторской мысли, заданные в первом очерке «Русской Камены», скрепляют разнородную поэтическую панораму в единое и цельное полотно пушкинского периода русской поэзии, начало которому, по Садовскому, положено «державинским кумиром».

Литература

1. Садовской Б. Позднее утро: стихотворение Бориса Садовского: 1904-1908. – М.: [Тип. О-ва распр. полезн. кн.], 1909. – 86, [2] с.
2. Пяткин С.Н. Образ Пушкина в поздней прозе Б.А. Садовского // Болдинские чтения 2014. – Н. Новгород: Изд-во Нижегород. гос.ун-та им. Н.И. Лобачевского, 2014. – С. 84-93.
3. Блок А.А. Собр. Соч.: в 8 т. – М.; Л.: ГИХЛ, 1960-1963. – Т. 7. Автобиография. Дневники 1901-1921. – 1963. – 544 с.
4. Садовской Б. Русская Камена. – М.: Мусагет, 1910. – 160 с.
5. Блок А.А. Собр. соч.: в 8 т. – М.; Л.: ГИХЛ, 1960 – 1963. – Т. 7. Автобиография. Дневники 1901-1921. – 1963. – 544 с.
6. Белинский В.Г. Эстетика и литературная критика: В 2. – М.: ГИХЛ, 1959. – Т. 2. – 781 с.
7. Ходасевич В.Ф. Державин / Вст. ст., состав. Приложения, коммент. А.Л. Зорина. – М.: Книга, 1988. – 384 с.
8. Садовской Б.А. Лебединые клики. – Москва: Сов. писатель, 1990. – 480 с.
9. Пяткин С.Н. Борис Садовской как автор двух сюжетов об А.И. Полежаеве // Научный диалог. – 2013. – № 10 (22): Филология. – С. 48–60.

References

1. Sadovskoy B. Pozdnee utro: stihotvorenie Borisa Sadovskogo: 1904-1908. – M.: [Tip. O-va raspr. polezn. kn.], 1909. – 86, [2] s.
2. Pyatkin S.N. Obraz Pushkina v pozdnej proze B.A. Sadovskogo // Boldinskie chtenija 2014. – N. Novgorod: Izd-vo Nizhegorod. gos. un-ta im. N.I. Lobachevskogo, 2014. – S. 84-93.
3. Blok A.A. Sobr. Soch.: v 8 t. – M.; L.: GIHL, 1960-1963. – T. 7. Avtobiografija. Dnevniki 1901-1921. – 1963. – 544 s.
4. Sadovskoy B. Russkaja Kamena. – M.: Musaget, 1910. – 160 s.
5. Blok A.A. Sobr. soch.: v 8 t. – M.; L.: GIHL, 1960 – 1963. – T. 7. Avtobiografija. Dnevniki 1901-1921. – 1963. – 544 s.
6. Belinskij V.G. Jestetika i literaturnaja kritika: V 2. – M.: GIHL, 1959. – T. 2. – 781 s.
7. Hodasevich V.F. Derzhavin / Vst. st., sostav. Prilozhenija, komment. A.L. Zorina. – M.: Kniga, 1988. – 384 s.
8. Sadovskoy B.A. Lebedinye kliki. – Moskva: Sov. pisatel', 1990. – 480 s.
9. Pyatkin S.N. Boris Sadovskoy kak avtor dvuh sjuzhetov ob A.I. Polezhaeve // Nauchnyj dialog. – 2013. – № 10 (22): Filologija. – S. 48–60.