«МИР – БЕЗДНА БЕЗДН, И КАЖДЫЙ АТОМ В НЕМ ПРОНИКНУТ БОГОМ - ЖИЗНЬЮ, КРАСОТОЮ»: К ВОПРОСУ О «КОСМИЧЕСКОМ» В ЛИТЕРАТУРЕ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ ПЕРВОЙ ВОЛНЫ

Асмолова Е.В.

Кандидат филологических наук, Калужский государственный университет им. К.Э. Циолковского

«МИР – БЕЗДНА БЕЗДН, И КАЖДЫЙ АТОМ В НЕМ ПРОНИКНУТ БОГОМ - ЖИЗНЬЮ, КРАСОТОЮ»: К ВОПРОСУ О «КОСМИЧЕСКОМ» В ЛИТЕРАТУРЕ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ ПЕРВОЙ ВОЛНЫ

Аннотация

Идеи и мотивы космизма в литературе русского зарубежья I волны навеяны философией В.С. Соловьева, Н.Ф. Федорова, Н. Бердяееа, Е. Трубецкого и проявляются в художественной концепции времени и пространства, интерпретации творчества и любви.

Ключевые слова: космизм, мотив, идея, литература русского зарубежья первой волны.

Asmolova E.V.

PhD in Philology, Kaluga State University by Tsiolkovsky

"WORLD – THE ABYSS OF ABYSSES, AND EVERY ATOM IN IT IS PERVADED WITH GOD – WITH LIFE AND BEAUTY”': THE QUESTION OF "COSMIC" IN THE RUSSIAN EMIGRATION LITERATURE OF THE FIRST WAVE

  Abstract

The ideas and the motives of cosmism in Russian emigration literature of the  first wave are inspired by the philosophy of  V. Soloviev, N. Fedorov, N. Berdyaev, E. Trubetskoy and manifest in the artistic concept of  time and space, in the interpretation of creation and love.

Keywords: cosmism, motive, idea, Russian emigration literature of the first wave.

Идеями и мотивами космизма наполнена история литературы Серебряного века и русского зарубежья I волны, что определяется связью словесного искусства с философией и естественнонаучными открытиями ХХ века, а также и общей эстетической тенденцией. Соединение интимно-личностного и космического в творчестве становится основополагающей чертой художественного мышления Серебряного века. «Темы космические стали главным содержанием поэзии», - замечает Вяч. Иванов. [1, c. 132]. «Обменяться сигналами с Марсом – задача, достойная лирики…», - вторит ему О. Мандельштам. [2, c. 54].

Новые тенденции в постижении русскими писателями душевной жизни – c внедрением космического начала - стали типологическими как для литературы метрополии, так и для «литературы в изгнании», являя собой единую художественно-антропологическую парадигму в широком литературном пространстве России ХХ века. Стремление выйти за социально-исторические и пространственно-временные рамки ради выявления общечеловеческого содержания было основополагающим в художественной антропологии как старшего поколения русского зарубежья - И. Бунина, А. Ремизова, Б. Зайцева, так и младшего - В. Набокова, Г. Газданова, Б. Поплавского.

Чуткость художника к космическим ритмам составляет существенную сторону эстетического кредо И. Бунина. Так, говоря о происхождении своих рассказов, писатель признавался в прислушивании к некому общему звучанию, из которого впоследствии вырастает все произведение. В стихотворении «Ритм» в образной форме явлено бунинское представление о слиянии индивидуального и вселенского в творческом процессе:

И слышу сердца ровное биенье,

И этих строк размеренное пенье,

И мыслимую музыку планет. [3, с. 353]

Одним из проявлений космизма в литературном произведении является размытость граней потустороннего и реального миров, где земное пространство переходит в космическое, а историческое время соседствует с вечностью. Это особенно ярко проявляется в биографической прозе писателей-эмигрантов, где сопоставление разных временных планов может приводить к одновременному сопоставлению в тексте и пространственных позиций. Пространственно разделённые предметы и явления ментально соседствуют. «Целая жизнь прошла с тех пор. Россия, Орел, весна… И вот, Франция, юг, средиземные зимние дни» (И.А. Бунин. «Жизнь Арсеньева»). «Родился в центре Москвы, в Замоскворечье, у Каменного «Каинова» моста, и первое, что я увидел, лунные кремлевские башни… Булонский лес перед глазами, но пройди до него – сгоришь» (А.М. Ремизов. «Подстриженными глазами»). Путешествие в пространстве и во времени часто совмещены и у Б. Зайцева: «В десять часов нарядный извозчик «на резинках» мчал его к вокзалу <…> Июнь, ранняя ночь синеет. В синеве этой все, что ушло: детские горести, ранцы, уроки. Ветер навстречу ласков. Дуновение его – дуновение Времени, заносящего прахом былое – Московские ворота, влево вдали Лаврентьевскую рощу, сзади Никитскую и Никольскую, Училище, тридцать шесть церквей города Калуги» [4, с. 291]. В данном случае, упорное перечисление всего, что «уходит в небытие» - попытка удержать в памяти, продлить в вечности уходящую жизнь.

Стремление к символическим, вселенско-космическим преображениям реальности остро ощущается в эстетической мысли «молодого поколения» русских эмигрантов «первой волны». Если «старшее поколение» пережило шок реальных потерь, утратив родину, которую успели познать и полюбить сознательно, и горечь утраты вызвала у них потоки реальных воспоминаний, лишь постепенно трансформировавшись в светлый миф о былой России, то у «полупоколения» (Л. Ржевский) молодых даже не было в душе определенного образа родной страны, покинутой ими в детстве или ранней юности. Лишенные какой-либо почвы, они испытывают, скорее, метафизическую ностальгию: тоску рано повзрослевшего человека по светлому раю детства и несостоявшейся юности и ищут иные детерминанты действительности в своем творчестве. Реальное пространство начинает приобретать в их произведениях «космическую» перспективу, расширяясь до вселенского масштаба. Такое космически преобразованное чувство ностальгии стало метамотивом произведений В. Набокова «Машенька» и «Дар», Б. Поплавского «Аполлон Безобразов», легло в основу повествования романов Г. Газданова «Вечер у Клэр», «Ночные дороги» и др.

Желание молодых авторов найти чувство опоры «подхватывает» литературный Париж 1930-1940-х годов, куда, по мнению Ю. Терапиано, «волей судьбы переместился центр – не русской жизни и не русской литературы, конечно, но некоторый очень важный центр «человека своего столетия». [5, с. 210].

Конгломерат русского и парижского «воздушных» течений давал ту «русско-парижско-монпарнасскую атмосферу» (О. Демидова), которая сделалась питательной средой для «молодой» русской литературы в эмиграции. По мнению Б. Поплавского, родина новой эмигрантской литературы не Россия и не Франция, а Париж «с какой-то только отдаленной проекцией на русскую бесконечность». [6, с.75]. В этой связи показательно и некоторое сближение антропологических исканий Г. Газданова (как и многих писателей серебряного века и русской эмиграции, например, Н. Бунина) с философией В.С. Соловьева. В любви мыслитель подчеркивает путь к «восстановлению единства… человеческой личности, …созданию абсолютной индивидуальности», к нахождению посредством преодоления эгоизма и «соединения с другим существом своей собственной бесконечности…». [7, с. 46, 64]. Стоит подчеркнуть, что размышления Соловьева о любви как сплаве индивидуально-личностного и космически-идеального продиктованы стремлением отыскать пути преодоления дезинтегрированности личности в современном мире. Г. Газданов в своем дебютном романе «Вечер у Клэр» ведет своего лирического героя от разочарованности в «земной» любви к постижению в ретроспективной «галерее воспоминаний» космически-идеального, всеобъемлющего значения любви, что находит отражение в нелинейном построении сюжета. Поступательное, замедленное время в первой части романа отражается в системе деталей-антиципаций, предвосхищающих отправную точку «галереи воспоминаний» – «печаль завершения и смерть любви». К подобным деталям относятся: текст рекламной вывески, который декламирует Клэр: «Счастливые обладатели настоящей «Саламандры», никогда не оставляемые фабрикой!» (состояние счастья сводится в данном мини-тексте к результату овладения вещью, получает предельно бытовое осмысление); фиксация Клэр на «телесном» (постоянное внимание к «плохо срезанной коже у ногтя») во время серьезного разговора; «слишком французская», «пошлая» песенка горничной, которую повторяет Клэр. Характерно здесь взаимопроникновение фальши в жизни и тексте. На макроуровне повествования квазитексты (рекламная вывеска, песенка горничной) в начале романа в свою очередь высвечивают вступление в свои права истинного, онтологического текста – «галереи воспоминаний» - ретроспективную часть романа.  Подобно этому, квазилюбовь в начале противопоставлена раскрытию героем всеобъемлющего значения любовного чувства к Клэр в его «галерее воспоминаний», ведущего к «собственной бесконечности» (В.С. Соловьев). Таким образом, в тексте Г. Газданова претендует быть истиной именно ретроспективная часть - «галерея» снов-воспоминаний героя.

История воссозданной героем Г. Газданова «всеобъемлющей любви» состоит из нескольких слагаемых. Важнейший «смысл любви» Соловьев усматривает в снятии этим чувством оппозиции духовного и телесного. Раздвоенность героя Г. Газданова на духовное и телесное, которую он остро ощущает при встрече с Клэр, реализуется в бинарном сакральном ряде миф-образов: «слишком толстой», телесной Леды и Дон-Кихота, и в самом текучем образе Клэр, который отражает внутренний разлад лирического героя Г. Газданова: «…я не всегда видел ее одинаковой; она изменялась, принимала формы разных женщин и становилась похожей то на леди Гамильтон, то на фею Раутенделейн» [8, с. 46]. В переживаниях героя индивидуальное соединяется с надличным, происходит почти интуитивное воссоздание изначально знакомых душе состояний: «Клэр находилась в том возрасте, когда все способности девушки <…> суть бессознательные проявления необходимости физического любовного чувства, нередко почти безличного…» [8, с. 86]. Трагический антагонизм сознания и бессознательного воплощается в образе-переживании, где чувственная сторона любви «начинает вести самостоятельную жизнь, как растение, которое незримо находится в комнате и наполняет воздух томительным и непреодолимым запахом» [8, с. 86].

Важно отметить, что трактовка Г. Газдановым этой стороны раздвоенности «внутреннего человека» сближает его с философско-эстетическим освоением русского Эроса начала века (В.С. Соловьев, Н. Бердяев и другие). «Любовь по своей природе трагична, - убежден Бердяев, - жажда ее эмпирически неограничима, она всегда выводит человека из данного мира на грань бесконечности… Трагична любовь потому, что дробится в эмпирическом мире объектов любви, и сама любовь дробится на оторванные временные состояния…». [9, с. 242]. Вместе с тем, любовь героя к Клэр приобретает всеобъемлющий масштабный характер, раздвигая пространство и время: «Она [Клэр – Е.А.] лежит на диване, с бледным лицом <…> вокруг нас громоздятся дома, обступающие гостиницу Клэр, вокруг нас город, за городом поля и леса, за полями и лесами – Россия, за Россией вверху, высоко в небе летит, не шевелясь, опрокинутый океан, зимние, арктические воды пространства». [8, с. 90]. Это сродни размышлениям другого философа-космиста - Н. Федорова о том, что русские просторы служат переходом к тому великому пространству, которое объединит человечество.

Пронеся в своей душе «неизменный» образ Клэр через войну, смерть, Николай Соседов видит его и на борту парохода с эмигрантами, отплывающего от берегов Крыма. Финал «галереи воспоминаний» и романа в целом отсылает нас к мифологеме воды - моря, что символизирует момент личностного самоопределения. В.Н. Топоров пишет: «В море человек при определенных обстоятельствах предощущает не только возможность встречи с бездной собственного бессознательного, в котором находится сокровенное жизни, но и с чудом спасения, подобным чуду исцеления в Вифезде». [10, c. 610].

Именно поэтому намеченное в начале романа композиционное кольцо («Я думал о Клэр, о вечерах, которые я проводил у нее, и постепенно стал вспоминать все, что им предшествовало…») остается в финале незамкнутым, а сам финал (вынужденное прощание с родиной), в целом, позитивным, что является неожиданным для текста литературы русской эмиграции.

Роман Г. Газданова «Вечер у Клэр» являет собой метаисторический масштаб раздумий писателя о глубинных свойствах психобиологического «я». Его герой, преодолев трагические коллизии времени, опыт смерти, обретает внутреннюю целостность путем постижения идеального, «космического» смысла любви.

Удивительно, что сразу несколько идей русских философов-космистов - В.С. Соловьева, Н.Ф. Федорова, а также Е. Трубецкого находит отражение в итоговом рассказе Г. Газданова «Панихида». В центре повествования - православное священнодействие, панихида. Здесь речь идет о небольшом сообществе людей, к которому внимательно прислушивается автор. Это круг русских эмигрантов, собирающихся в маленьком французском кафе в самый разгар второй мировой войны. Однажды русские эмигранты собираются на Панихиду своего близкого друга и, непостижимым образом оказывается, что все эти люди, живущие странной жизнью в чужой стране, прекрасно поют и церковную службу знают с детства – «до последнего вздоха»: «Нигде и никогда, ни до этого, ни после этого я не слышал такого хора. Через некоторое время вся лестница дома… была полна людьми, которые пришли слушать пение. Хрипловатому и печальному голосу священника отвечал хор…» [11, c. 586-587].

 В этом изображении картины «всеобщего творчества» Г. Газданов оказывается близким эсхатологическому течению, разработанному Е. Трубецким в его книге “Смысл жизни” (1917). Это так называемая теория кондиционализма, или условного бессмертия. Суть ее в том, что бессмертие достигается только через свободный выбор и творчество самого человека. Потенциально человек – тварный бог, но осуществить этот статус, Божественную о себе идею он может и должен в творческом сотрудничестве с Богом, через собственное усилие, как в «Панихиде» – через Богослужебный хор. Таким образом, человек принимает участие в неоконченном еще творении мира. Согласно этому учению, что касается тех, кто своей волей не принимает такого выбора, а также тех, кому по ортодоксальной догме приуготовлен вечный ад, их ждет окончательное и полное уничтожение, абсолютное «ничто». Происходит последнее разделение человечества: одни обретают бессмертие, становясь друзьями Бога, другие – вычеркиваются из бытия, как если бы они и не существовали [12, с. 99].

 Герои рассказа, несчастные эмигранты, потерявшие земное отечество в заупокойном пении вновь соединяются со своими предками во образ нового и вечного Отечества. В таком позитивном творчестве чувствуется и влияние идей «единого человечества» и «философии воскрешения» Н.Ф. Федорова. Многозначительно звучит конец рассказа: «…И после того, как прошло некоторое время, мне начало казаться, что ничего этого вообще не было, что это было видение, кратковременное вторжение вечности в ту случайную историческую действительность, в которой мы жили, говоря чужие слова на чужом языке, не зная, куда мы идем, и забыв, откуда мы вышли» [11, с. 587].

Так, в рассказе Г. Газданова «Панихида» преодолевается безнадежная смертно-метафизическую ступень человеческого бытия и в коллективном творческом акте открывается созидательный «общечеловеческий» выход. Таким образом, космические мотивы в литературе русского зарубежья первой волны, навеянные философией В.Соловьева, Н. Федорова и других мыслителей, особенно ярко проявляются в художественном переосмыслении писателями тем творчества и любви.

Литература

1. Иванов Вяч. Борозды и межи. – М., 1916.
2. Мандельштам О.Э. Слово и культура. – М., 1987.
3. Бунин И.А. Собр.соч.: В 9 т. / Под ред. А.С. Мясникова, Б.С. Рюрикова, А.Т. Твардовского. - М., 1965-1967. – Т. 1.
4. Зайцев Б.К. Путешествие Глеба: Автобиографическая тетралогия // Cоч. в 5 т. – М., 1999. – Т. 4.
5. Терапиано Ю.К. Человек 30-х годов // Числа. 1933. Кн. 7/8.
6. Демидова О.Р. Метаморфозы в изгнании: Литературный быт русского зарубежья. - СПб.: Гиперион, 2003.
7. Соловьев В.С. Смысл любви // Русский эрос, или Философия любви в России. – М., 1991.
8. Газданов Г. Собр. соч.: в 3 т. Т.1. - М, 1999.
9. Бердяев Н.А. Метафизика пола и любви. // Русский Эрос, или философия любви в России. - М.,1991.
10. Топоров В.Н. О «поэтическом» комплексе моря и его психофизиологических основах. // Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. - М., 1995.
11. Газданов Г. Собр. соч.: в 3 т. Т.3. - М, 1999.
12. Семенова С. Тайны царствия небесного. – М., 1994.

References

1. Ivanov Vyach. Furrows and boundaries. - M., 1916.
2. Mandelstam O. Word and Culture. - M., 1987.
3. Bunin I.A. Collected Works: At 9 v. / Ed. A.S. Myasnikov, B.S. Rurikova, A.T. Tvardovski. - M., 1965-1967. – V. 1.
4. Zaitsev B.K. Gleb’s traveling: Autobiographical tetralogy // Works in 5 v. - M. 1999. - V. 4.
5. Terapiano Y.K. The Man of 30s // Numbers. 1933. Parts 7/8.
6. Demidova O.R. Metamorphosis in exile: The literary life of the Russian diaspora. - SPb .: Hyperion, 2003.
7. Solovyov V.S. The meaning of love // ​​Russian Eros, or philosophy of love in Russia. - M., 1991.
8. Gazdanov G. Collected Works: At 3 v. V.1. - M., 1999.
9. Berdyaev N.A. Metaphysics of sex and love. // ​​Russian Eros, or philosophy of love in Russia. - M., 1991.
10. Toporov V.N. About the "poetic" complex of the sea and its psycho-physiological basiсs. // Myth. Ritual. Symbol. Image: Research in  mifopoetic. - M., 1995.
11. Gazdanov G. Collected Works: At 3 v. V.3. - M., 1999.
12. Semenova S. Mysteries of the kingdom of heaven. - M., 1994.