«ДВА КОНЦА НЕЗРИМОЙ ЦЕПИ…»: ИППОЛИТ И КНЯЗЬ МЫШКИН

«ДВА КОНЦА НЕЗРИМОЙ ЦЕПИ…»: ИППОЛИТ И КНЯЗЬ МЫШКИН

Научная статья

Мехтиев В.Г.*

ORCID: 0000-0001-9071-6528,

Тихоокеанский государственный университет, Хабаровск, Россия

* Корреспондирующий автор (mextiev[at]mail.ru)

Аннотация

В статье дается толкование художественно-философского смысла оппозиции образов Ипполита и князя Мышкина в романе Ф. М. Достоевского «Идиот», отличающаяся в определенном смысле от традиционных интерпретаций. Идейно-эстетические принципы, лежащие в основе противопоставления героев, раскрываются методом герменевтического прочтения; включенный в диалог «большого времени» текст Достоевского рождает множественность его понимания. Прослеживаются стилевые приемы автора, отразившие сходства между героями-антиподами. Об этом свидетельствуют и параллели, существующие между их идеями. Анализируется «метатекстовая» ситуация вокруг романа, наделенная своим особым сюжетом, что, в свою очередь, открывает возможности для новых трактовок замысла писателя. В работе также освещаются ранее не привлекавшие достоеведов общие для образов князя Мышкина и Ипполита литературные истоки.

Ключевые слова. Достоевский, роман «Идиот», противопоставление, идея, образ, полифония.

"TWO ENDS OF AN INVISIBLE CHAIN…»: IPPOLIT AND PRINCE MYSHKIN

Research article

Mekhtiev V.G.*

ORCID: 0000-0001-9071-6528,

Pacific National University, Khabarovsk, Russia

* Corresponding author (mextiev[at]mail.ru)

Abstract

The current article provides an interpretation of the artistic and philosophical meaning behind the opposing characters of Ippolit and Prince Myshkin in F. M. Dostoevsky's "Idiot", which in certain ways differs from traditional interpretations. The ideological and aesthetic principles underlying the juxtaposition of these characters are explored through hermeneutical approach; the text of Dostoevsky included in the dialogue of "great time" gives rise to a multiplicity of its understanding. The study traces the author's stylistic techniques that reflect the similarities between the opposing characters. This is also evidenced by the parallels that exist between their ideas. The study also analyzes the novel's metatext, which is endowed with its own special plot, which, in turn, opens up opportunities for new interpretations of the author's idea. The artcile also highlights the literary sources common to Prince Myshkin and Ippolit, which previously did not attract the attention of the researchers of Dostoyevsky's work.

Keywords. Dostoevsky, novel "The Idiot", juxtaposition, idea, image, polyphony.

Роман «Идиот» всегда находился в фокусе внимания филологов, культурологов, философов. Интерес к нему усилился в постсоветский период. Вокруг него, можно сказать, образовался «метатекст», сам по себе наделенный драматическим сюжетом, – настолько высказывания о романе отличаются разнонаправленностью. Произведение Достоевского заслуженно пребывает в пространстве «больших смыслов», почитается в роли символа, архетипа самосознания национальной культуры. Нет единственно верного его истолкования; создание писателя оборачивается историей все новых и новых его прочтений. Показательна работа В. А. Светильского, преемника школы М. М. Бахтина и Б. О. Кормана [15], «“Сбились мы. Что делать нам!”: К сегодняшним прочтениям романа “Идиот”», где рассматриваются научные споры вокруг произведения, возникшие на рубеже тысячелетий. Ученый считал ошибочными попытки присваивать Мышкину «высокую миссию Христа». Он советовал быть внимательным к его человеческой природе: «возможности его не Божьи, а человеческие…» [18, С. 220].

Дискуссии вокруг романа и его образов продолжаются по настоящее время. Ставится, например, вопрос о сложном воплощении темы «воскресения» человека в произведении; «Достоевский задумал один – написал другой роман». А значит для понимания авторского замысла важны «символы, которые становятся атрибутами внутренней темы романа» [11, С. 208, 217]. В исследованиях об «Идиоте», вне зависимости от временного контекста, точкой притяжения служил образ «положительно прекрасного» человека. Уже как привычные воспринимаются формулы вроде «синтетичности» образа князя Мышкина [19, С. 244]. К герою сложилось отношение как к авторскому идеалу «высокой значимости» [12, С. 27], безусловному «положительному герою» [13, С. 91]. Мышкин – «правда, попавший в мир лжи» [2, С. 8] и т.д.

Что же касается образа Ипполита, то в нем усматривают развенчание «западнических идей», которыми будто была «заражена» интеллигенция в современной Достоевскому России. Ипполиту вменяется практичность – черта «деловых людей западного образца» [17, С. 322]. Такие суждения, может быть, и не противоречат концепции образа в целом, но будучи повторены часто, приводят к невольному искажению и «структурной деформации» [10, С. 73] в осмыслении ценностной позиции персонажа. На ранних этапах изучения романа ведущая роль отводилась оппозиции «Рогожин – князь Мышкин». Образу Ипполита отводилось место маргинального элемента в сюжете романа. В нем видели «типичного представителя потерянного поколения» [6, С. 338]. Отмечали черты «человека из подполья» [16] в его характере. Но со временем восприятие образа стало сложным. Оппозиции «Ипполит – князь Мышкин» уделяется все большее внимание ученых. Указывают на зеркальность образов героев, даже на нерасторжимую связь между ними. Но, к сожалению, мысль эта в итоге возвращается в известную раму непримиримых «героев-антиподов»: «Бунт Ипполита и его логический итог – самоистребление – есть неминуемое следствие неприятия им правды князя» [9, С. 147]. Так сюжетные линии Мышкина и Ипполита рассматриваются как спор двух типов воззрения, в котором обязательно должен быть победитель или побежденный. Здесь можно обратиться к М. М. Бахтину с его условной дефиницией категорий: «Достоевский-мыслитель» – «Достоевский-художник». В произведениях Достоевского как художника читатель видит тотальный диалог «всех без исключения элементов» [1, С. 154]. И князь Мышкин, и Ипполит заняты поиском истины, но идут к ней разными путями. Князь – пример овладения истиной, явленной как откровение и христианский идеал; Ипполит – относится к ней как к предмету рационально-философского познания. Но можно ли на этом основании заключить, что путь Ипполита к истине является ложным?

В романе линия Ипполита обладает важным для автора смыслом. Еще на этапах работы над «Идиотом» Достоевского осенила мысль сделать героя «главной осью всего романа» [2, С. 277]. Слова: «Об Ипполите сжато и сильно. Сосредоточить на нем всю интригу» [7, Т.8, С. 280] – знак особого интереса автора к его личности. Показательна запись Достоевского в черновиках к роману: «Умирать или не умирать? (вопрос Ипполита)»; «Жить или не жить?» [7, T.9, С. 389]. Еще на начальных этапах создания романа образ Ипполита, как видно, у Достоевского ассоциативно связывается с гамлетовским вопросом: «Быть или не быть?». Это дает возможность объяснить, почему именно вокруг героя-нигилиста в последних частях романа завязывается интрига. Ипполит и князь Мышкин – носители равновеликих жизненных установок. Их образы почти соразмерно подсвечиваются культурными и литературными реминисценциями.

Ипполит и князь Мышкин – не просто «эхо-образы» [8, С. 46]. Если в случае с князем расположенность к добру безусловна, то намного труднее однозначно формулировать ценностные установки Ипполита. Классификация героев с помощью одного понятия (Мышкин – «пророк»; Ипполит – «лжепророк») [13, С. 37] не получила со стороны ученых всемерную поддержку. Между персонажами не просто фабульная связь. Князь Мышкин знает, что в действительности даже у людей, внешне враждебных друг к другу, можно наблюдать немало «точек общих» [7, Т.8, С. 24]. Существует мнение, в соответствии с которым «для Достоевского душа преступника и душа святого близки» [4, С. 45]. Ценности героев-антагонистов не живут в романе по принципу «утверждения» или «опровержения». Сосуществование, в каком-то смысле даже соподчиненность идей героев (Ипполит и Мышкин говорят одно и то же, только с противоположных точек зрения) базируется на мысли о конечных судьбах мира и человека. Перед чтением «Моего необходимого объяснения» Ипполит делает акцент: «времени больше не будет» [7, Т.8, С. 319]. Символический образ гада, личностно и бытийно прочувствованная картина Ганса Гольбейна «Смерть Иисуса», на которой изображен «труп измученного человека», – лишь усиливает напряженное чувство конца. В исповеди Ипполита рисуется внушающее ужас лицо погибающего мира. Достоевский как никто сознавал, что апокалипсис и нигилизм могут находить неожиданные сочетания. Н. Бердяев писал: «Русское искание правды жизни всегда принимает апокалиптический или нигилистический характер. Это – глубоко национальная черта» [3, С. 64.]. Не случайно Коля Иволгин после исповеди Ипполита произносит: «гигантская мысль», «гигантская сила духа» [7, Т.8, С. 367]. Мотив всемирной катастрофы рождает «немоту», ощущение «бедности» человеческого языка. Во всякой идее, рожденной самобытной личностью, «всегда остается нечто такое, чего никак нельзя передать другим людям»; «с тем и умрете, не передав никому, может быть, самого-то главного из вашей идеи», – заявляет Ипполит. «У меня слова другие, а не соответствующие мысли, а это унижение для этих мыслей», – вторит своему антиподу князь [7, Т.8, С. 328, 458].

Может быть, полифоническое звучание голосов князя Мышкина и Ипполита проявилась не только во взаимном цитировании, но и в том, о чем «не сказано», что уходит в глубинные пласты текста. Но видимого пересечения голосов достаточно для понимания того, что если точка зрения Ипполита на судьбы мира уязвима, то уязвима и интуитивная вера князя. Аналитическая мысль способна найти «прореху» даже в кажущейся безусловной вере. Подтверждением этому являются слова самого князя при виде образа мертвого Христа, изображенного на картине в доме Рогожина: «у иного еще вера может пропасть!» Ведь о том же говорит Ипполит, сопровождая воспоминания о гольбейновском образе Христа вопросом: «Если б этот самый учитель мог увидеть свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на крест?» [7, Т.8, 182, 329].

При внешней разности у Ипполита и Мышкина обнаруживается достаточно много общих черт. Как будто автор оценивает героев, подчиняясь чувству непостижимого единства между ними. В описании князя выделяются «глаза пристальные», что-то «тяжелое», «полное того странного выражения, по которому» угадывается «с первого взгляда в субъекте падучая болезнь»; у Ипполита сверкающие сглаза; его «дыхание сопровождалось хрипом», «ему оставалось жить не более двух-трех недель». Отношения героев-антиподов, например, к Гане передаются почти одними и теми же словами. Ипполит называет его «самодовольной ординарностью». Аналогичное суждение о нем высказывает и князь, называя его «самым обыкновенным», «слабым очень» и «нисколько не оригинальным» [7, Т.8, 215, 399, 104]. Живущие в зоне пограничных состояний (жизнь – смерть; ум – безумие) герои в подтексте романа наделены чувством загадочной взаимной близости, загадочной, может быть, даже для них самих.

Участь Ипполита хуже в сравнении с участью «крошечной мушки», которая все же каким-то образом причастна к общему пиру жизни; только он «один выкидыш»; «весь этот пир одного меня счел за лишнего». Князю Мышкину, в беспокойстве бродящему по парку, вдруг почему-то «припомнилась та “мушка”. Фраза Ипполита «поразила его еще давеча, он вспомнил об этом теперь». Или слова Мышкина о том, что он «обижен природой», отзывающиеся эхом в исповеди Ипполита: «Нельзя оставаться в жизни», которая принимает «обижающие меня формы» [7, Т.8, С. 343, 341, 351]. Что скрывается за этими параллелями, за их недоговоренностью?

И, наконец, их сходство в том, что может быть названо «провиденциализмом», «откровением», – проявление их высочайшей духовной способности. Эпизоды, ярко характеризующие это состояние, – в сценах «слития с высшим синтезом жизни» у одного и перед прочтением исповеди у другого. Правда, способность эта в образе Ипполита выражена менее отчетливо, чем князя Мышкина, но она все же присутствует. Сходство между героями обнаруживается и во фрагментарности сведений, которые Достоевский дает по поводу их биографий. Прошлого у Мышкина нет, кроме воспоминаний о Швейцарии. О прошлом Ипполита читатель также остается почти в неведении. Что касается будущего, то здесь пространства бытия героев смыкаются в безумии и смерти. Есть и другие скрепы между ними. Ипполит говорит: «… действительность ловила и меня на крючок в эти шесть месяцев»; «я забывал о моем приговоре». Повествователь замечает о князе: «О, много, много вынес он совсем для него нового в эти шесть месяцев и негаданного» [7, Т.8, С. 328, 190]. Время смерти Ипполита совпадает со временем, когда князя Мышкина настигает бесповоротно безумие. Финал романа таков, что невольно рождается догадка о продолжении диалога между героями – но уже где-то в мире «неэвклидовой геометрии».

В образах Ипполита и князя Мышкина присутствуют детали, которые можно понять, если обратиться к аналитическому роману А. И. Герцена «Кто виноват?». В биографии Достоевского 1840-е годы, время его тесного общения с западниками, не были простым эпизодом. Он всю жизнь вел диалог со своими оппонентами. Идеи и аргументы, приводимые западниками в пользу своих теорий, надолго укоренились в его памяти, настолько сильно они были проникнуты духом высокоинтеллектуальной диалектики. В романе «Кто виноват?», думается, темы семейного счастья и «лишнего человека» только исходная точка для художественно-аналитических суждений «метафизического» плана. Прислушаемся к словам Круциферской, при этом помня, что ее нельзя отнести к какому-то известному общественному типу: «Подумаешь иногда и не знаешь: сердиться ли или хохотать. Мне сегодня пришло в голову, что самоотверженнейшая любовь – высочайший эгоизм, что высочайшее смирение, что кротость – страшная гордость, скрытая жестокость» [5, С. 186]. Смирение, обратная сторона которого гордыня и наоборот, – типичная тема Достоевского. Героиня анализирует свое душевное состояние и не находит силы для сочувствия мужу. Хотя, казалось бы, видя бескорыстную и жертвенную его любовь, она должна была испытать чувство неловкости, но у Круциферской «совесть покойна»; она сознает себя «несчастной», ей чуждо раскаяние, иначе героиня «раскаянием своим загладила бы все». И «выстрадали бы друг друга» муж и жена до взаимного прощения. «Что же это за проклятая гордость, которая не допускает раскаяния в душу?» [5, С. 187]. Ипполит, как героиня Герцена, переживший душевную травму, не испытывает чувства раскаяния. Он не желает примириться с действительностью, с миропорядком. Обида на жизнь и Бога, подтачиваемая болезненной гордыней, становится причиной его самоубийства, что в его сознании равнозначно крушению основ мироздания.

Некоторые подробности описания Круциферского, в свою очередь, отзываются «цитатностью» в образе князя Мышкина. Герой «Кто виноват?» – «натура нежная и любящая до высшей степени, натура женская и поддающаяся». Автор особо подчеркивает его «простосердечие» и «чистоту», но объясняет: «чистота его» «сбивалась на неопытность, на неведение ребенка. Трудно было бы сыскать человека, более не знающего практическую жизнь <…> он свято верил <…> в идеалы, витающие над землей». Далее еще более видимые параллели. Из «затворнической жизни» «кроткий от природы» Круциферский вышел в мир «страстей и столкновений» в «серенький осенний день». Все в обществе казалось ему «неприязненным, чуждым». Тут является любовь, которой он себя отдает с такой силой, «что уж в груди не остается ничего неотданного [5, С. 155-156]. Сюжеты двух персонажей в узловых моментах чуть ли не совпадают, разница только в объекте «отдания всего себя».

«Что такое величайшее добро и зло? – два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга», – писал М. Ю. Лермонтов, преобразуя в неоконченном романе «Вадим» известную мысль Шеллинга в художественный образ [14, С. 23]. В этом образном выражении заложен неисчерпаемый ресурс развития, нанизывания на него все новых смыслов и эмоциональных оттенков. Оппозиция «князь Мышкин – Ипполит» с каждым прочтением романа «Идиот» открывается с новой, порой неожиданной стороны. Образы Ипполита и князя Мышкина, образы их «идей» трудно рассматривать так, будто все предопределено – ценности Мышкина окончательно утверждены в сознании Достоевского-художника, а взгляды Ипполита заведомо неверны и безразличны ему. Роман отразил сложное отношение автора к нигилизму молодого и горячего Ипполита; Достоевский охватывает идею отрицания, вложенную в уста героя, с разных сторон. Ему важно показать, что Ипполит и князь Мышкин – «два конца незримой цепи». Утверждение истины князя невозможно, если в ней нет сочувствия «отрицательной» правде Ипполита и наоборот. Их идеи присутствуют в романе именно как «идеи-двойники». За видимой обособленностью героев друг от друга, одиноким среди людей, живущим в зоне пограничной памяти и избравшим добровольно трагический путь искания правды, прочитывается мысль об их духовном единстве.

Конфликт интересов Не указан.

Conflict of Interest None declared.

Список литературы / References

1. Бахтин М. М. Собрание сочинений. В 7 т. Т. 6 / М. М. Бахтин. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. 800 с.
2. Белов С. В. Федор Михайлович Достоевский / С. В. Белов. М.: Просвещение, 1990. 207 с.
3. Бердяев Н. А. Духи русской революции / Н. А. Бердяев // Из глубины. Сборник статей о русской революции / Вступительная статья, комментарии М. А. Колеров, Н. С. Плотников. М.: Изд-во Московского университета, 1990. С. 55-90.
4. Борисова В. В. Из истории толкований романа «Идиот» и образа князя Мышкина / В. В. Борисова // Роман Достоевского «Идиот»: раздумья и проблемы. Иваново: Изд-во Ивановского гос. ун-та, 1999. С. 169-179.
5. Герцен А. И. Собрание сочинений. В 30 т / А. И. Герцен. М.: Наука, 1955. Т. 4. 353 с.
6. Гус М. Идеи и образы Достоевского / М. Гус. М.: Художественная литература, 1971. 595 с.
7. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30 т / М. Гус. Л.: Наука, 1971-1990. Т. 8. «Идиот». 514 с. Т. 9. «Идиот. Рукописные варианты. Вечный муж» 529 с.
8. Евнин Ф. И. Мышкин и другие (К столетию романа «Идиот») / Ф. И. Евнин // Русская литература. 1968, № 3. – С. 37-51.
9. Ермилова Г. Г. Идея «приобщенной личности» в романе Достоевского «Идиот» / Г. Г. Ермилова // Достоевский. Материалы и исследования. СПб.: 2001. С. 137-149.
10. Ермилова Г. Г. Восстановление падшего слова, или о филологичности романа «Идиот» / Г. Г. Ермилова // Достоевский и мировая культура: Альманах / О-во Достоевского; [гл. ред. К.А. Степанян]. СПб.: [б. и.], 1993. № 12. М.: Раритет-Классик плюс, 1999. С. 54-81
11. Захаров В. Н. Имя автора – Достоевский. Очерк творчества / В. Н.  Захаров. М.: Индрик, 2013. 456 с.
12. Зунделович Я. О. Особенности повествования в романе Достоевского «Идиот» / Я. О. Зунделович // Труды узбекского ун-та. Выпуск 93. Ташкент, 1958. С. 62-91.
13. Кудрявцев Ю. Г. Три круга Достоевского. Изд. 2-е, дополненное / Ю. Г. Кудрявцев. М.: Издательство Московского университета, 1991. 400 с.
14. Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 4 / М. Ю. Лермонтов. СПб.: Издательство Пушкинского Дома, 2014. 672 с.
15. Подшивалова Е. А. К 80-летию В. А. Светильского / Е. А. Подшивалова // Вестник Удмуртского университета. Серия «История и Филология». 2020. Т. 30. Выпуск 2. С. 369-373
16. Романов Ю. А. Отражение «подпольного» архетипа в романе Ф. М. Достоевского «Идиот» / Ю. А. Романов // Культура народов Причерноморья. Симферополь, 2003, № 3. С. 279-288.
17. Савенкова Е. С. Западнические идеи в русском социокультурном дискурсе и их персонификации в романе Ф. М. Достоевского «Идиот» / Е. С. Савенкова // Труды Нижегородского государственного технического университета им. Р. Е. Алексеева / НГТУ им. Р. Е. Алексеева. Нижний Новгород, 2011. № 1 (86). С. 312-321.
18. Светильский В. А. ”Сбились мы. Что делать нам!”: К сегодняшним прочтениям романа «Идиот» / В. А. Светильский // Достоевский и мировая культура. Альманах. № 15. СПб.: «Серебряный век», 2000. С. 205-228
19. Щенников Г. К. Достоевский и русский реализм / Г. К. Щенников. Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1987. 349 с.

Список литературы на английском языке / References in English

1. Bahtin M. M. Sobranie sochinenij. [Collected works: in 7 vols] / M. M. Bahtin / Vol. 2. Moskva, Russkie slovari, 2000. 798 p.; Vol. 6. / M. M. Bahtin. – Moskva, Russkie slovari; Jazyki slavjanskoj kul'tury, 2002. 800 p. [in Russian].
2. Belov S. V. Fedor Mihajlovich Dostoevskij [Fedor Mikhailovich Dostoevsky] / S. V. Belov. – Moskva: Prosveshhenie, 1990. 207 p. [in Russian].
3. Berdyaev N. A. Duxi russkoj revolyucii [Spirits of the Russian Revolution] / N. A. Berdyaev // Iz glubiny. Sbornik statej o russkoj revolyucii [From the depths. Collection of articles about the Russian Revolution] / Vstupitelnaya statya, kommentarii M. A. Kolerov, N. S. Plotnikov. – Moskva: Publishing house Moskovskogo universiteta, 1990. pp. 55-90. [in Russian].
4. Borisova V. V. Iz istorii tolkovanij romana «Idiot » i obraza knjazja Myshkina [From the history of interpretations of the novel "The Idiot" and the image of Prince Myshkin] / V. V. Borisova // Roman Dostoevskogo «Idiot»: razdumja i problemy. – Ivanovo: Publishing house Ivanovskogo gos. un-ta, 1999, pp. 169-179. [in Russian].
5. Gercen A. I. Sobranie sochinenij [Collected works: in 30 vols] / A. I. Gercen. – Moskva: Nauka, 1955. Vol. 4. 353 p. [in Russian].
6. Gus M. Idei i obrazy Dostoevskogo [Ideas and images of Dostoevsky] / M. Gus. – Moskva: Hudozhestvennaja literatura, 1971. 595 p. [in Russian].
7. Dostoevskij F. M. Polnoe sobranie sochinenij [Collected works: in 30 vols] / F. M. Dostoevskij. – Leningrad: Nauka, 1971-1990. Vol. 8. «Idiot». 514 p. Vol. 9. «Idiot. Rukopisnye varianty. Vechnyj muzh». 529 p. [in Russian].
8. Evnin F. I. Myshkin i drugie (K stoletiju romana «Idiot») [Myshkin and others (to the centenary of the novel "The Idiot")] / F. I. Evnin // Russkaja literatura. 1968, No. 3, pp. 37-51. [in Russian].
9. Ermilova G. G. Ideja «priobshhennoj lichnosti» v romane Dostoevskogo «Idiot» [The Idea of the "Involved Personality" in Dostoevsky's Novel "The Idiot"] / G. G. Ermilova // Dostoevskij. Materialy i issledovanija. – Sankt-Peterburg: 2001, pp. 137-149. [in Russian].
10. Ermilova, G. G. Vosstanovlenie padshego slova, ili o filologichnosti romana «Idiot» [Restoration of the fallen word, or about the philological nature of the novel "The Idiot"] / G. G. Ermilova // Dostoevskij i mirovaja kultura: Almanah [Dostoevsky and World Culture: Almanac]. O-vo Dostoevskogo; [ed. K. A. Stepanjan]. – Sankt-Peterburg: [b. i.], 1993. No. 12. – Moskva: Raritet-Klassik pljus, 1999, pp. 54-81. [in Russian].
11. Zaxarov V. N. Imya avtora – Dostoevskij. Ocherk tvorchestva [The authors name is Dostoevsky. Essay of creativity] / V. N. Zaxarov. – Moskva: Indrik, 2013. 456 p. [in Russian].
12. Zundelovich Ja. O. Osobennosti povestvovanija v romane Dostoevskogo «Idiot» [Features of the narrative in Dostoevsky's novel "The Idiot"] / Ja. O. Zundelovich // Trudy uzbekskogo un-ta. Vypusk 93. – Tashkent, 1958, pp. 62-91. [in Russian].
13. Kudrjavcev Ju. G. Tri kruga Dostoevskogo [Three circles of Dostoevsky]. 2-nd edition / Ju. G. Kudrjavcev. – Moskva: Publishing house Moskovskogo universiteta, 1991. 400 p. [in Russian].
14. Lermontov M. Ju. Sobranie sochinenij. [Collected works: in 4 vols] / M. Ju. Lermontov. – SPb.: Publishing house Pushkinskogo Doma, 2014. 672 p. [in Russian].
15. Podshivalova E. A. K 80-letiyu V. A. Svetilskogo [To the 80th anniversary of V. A. Svestrovsky] / E. A. Podshivalova // Vestnik Udmurtskogo universiteta. Seriya «Istoriya i Filologiya». 2020. V. 30. issue 2. pp. 369-373. [in Russian].
16. Romanov Ju. A. Otrazhenie «podpol'nogo» arhetipa v romane F.M. Dostoevskogo «Idiot» [Reflection of the "underground" archetype in FM Dostoevsky's novel "The Idiot"] / Ju. A. Romanov // Kultura narodov Prichernomorja. Simferopol, 2003, No. 3, pp. 279-288. [in Russian].
17. Savenkova E. S. Zapadnicheskie idei v russkom sociokul'turnom diskurse i ih personifikacii v romane F. M. Dostoevskogo «Idiot» [Westernizing idkeys in Russian sociocultural discourse and their personifications in the novel "The Idiot" by F. M. Dostoevskorgo] / E. S. Savenkova // Trudy Nizhegorodskogo gosudarstvennogo tehnicheskogo universiteta im. R. E. Alekseeva / NGTU im. R.E. Alekseeva. Nizhnij Novgorod, 2011, No. 1 (86), pp. 312-321. [in Russian].
18. Svetilskij V. A. ”Sbilis my. Chto delat nam!”: K segodnyashnim prochteniyam romana «Idiot» ["`My got lost. What should we do!": To todays readings of the novel "The Idiot»] / V. A. Svetilskij // Dostoevskij i mirovaya kultura. Almanax. № 15. – Sankt-Peterburg: «Serebryanyj vek», 2000. pp. 205-228 [in Russian].
19. Shhennikov G. K. Dostoevskij i russkij realism [Dostoevsky and Russian realism] / G. K. Shhennikov. – Sverdlovsk: Publishing house Ural. un-ta, 1987. 349 p. [in Russian].