РОЛЬ ЯЗЫКОВОЙ РЕФЛЕКСИИ В РАЗВИТИИ ЯЗЫКА: 1830-1840-Х ГГ.

Чапаева Л.Г.

Доктор филологических наук, доцент, профессор, Московский государственный гуманитарный университет им. М.А. Шолохова

РОЛЬ ЯЗЫКОВОЙ РЕФЛЕКСИИ В РАЗВИТИИ ЯЗЫКА: 1830-1840-Х ГГ.

Аннотация

Непременной составляющей различных учений о языке является языковая рефлексия, т.е. отношение к его статусу, нормам и т.д. Как отражение общественного сознания языковая рефлексия активно проявляет себя в переломные эпохи развития общества и его языка, например, в 1830-1840-е годы, характеризующиейся бурными спорами славянофилов и западников. Благодаря этим спорам активизировались стилистические процессы, развивалось научное лингвистическое мышление.

Ключевые слова: языковая рефлексия, споры, славянофилы, западники

Chapaeva L.G.

Doctor of philology, associate professor, Moscow State Humanitarian University named after Sholokhov MA

LANGUAGE REFLECTION IN A LINGUISTIC DEVELOPMENT: 1830s-1840s

Abstract

Language reflection is an indispensable component of various doctrines about the language. As a reflection of public consciousness language reflection actively manifests itself during critical epochs of the development of a society and its language; for example, the 1830s-1840s, characterized by heated disputes between Slavophiles and Westerners. The activization of stylistic processes in the language and the development of scientific linguistic thinking were in many aspects caused and determined by the cultural-ideological disputes.

Keywords: language reflection, disputes, Slavophiles, Westerners.

В истории языка одним из исходных теоретических положений является положение о противопоставленности литературного языка живому языку повседневного общения, так как образование и изменение литературного языка определяется не только внутренними языковыми законами, но и действием внешних факторов: социальными, экономическими, политическими. Литературный язык «является результатом с о з н а т е л ь н о й творческой деятельности людей, <…> которая осуществляется в определенных культурно-исторических условиях» [7, 7]Хабургаев 1990, с. 7); «изменения в системе норм литературного языка происходят не в процессе накопления в нем самом элементов нового качества <…> а в результате реформы, предпринимаемой по инициативе его носителей, которые в исторически меняющихся условиях <…> по-разному интерпретируют отношения между нормами литературного языка и особенностями структуры родного языка как средства повседневного общения» [7, 8]. Таким образом, для понимания истории литературного языка важнейшим оказывается вопрос об экстралингвистических факторах и стимулах воздействия на него.

В качестве одного из внешних факторов, определяющих языковую ситуацию, выступает активная позиция носителей языка, своеобразный «отношенческий» фактор, или языковая рефлексия, которая оказывается неотделимой от языкового существования. В связи с этим история литературного языка предполагает не только описание его функционирования на определенном синхронном срезе, но и исследование его оценок людьми, обществом конкретной исторической эпохи.

Как отражение общественного сознания языковая рефлексия активно проявляет себя в переломные эпохи развития общества, а споры о языке становятся важным социолингвистическим фактором его эволюции. «Обостренная чувствительность» языковой проблемы оказывается особенностью развития русского литературного языка, создающей своеобразие динамики культурно-языковой ситуации, на всех исторических этапах отличавшейся борьбой между старым и новым. И.И. Срезневский, рассматривая историю русского языка во взаимодействии двух языковых стихий – книжной и живой, − постоянно действующей тенденцией в нем считал «борение двух противоположных стремлений отстать от старины как от пошлости и удержать старину как святыню» [5, 25](Срезневский 1959, с. 25). Борьба старого и нового – основная оппозиция в лингвистическом сознании вплоть до начала XX в.

Языковая рефлексия как момент осознания обществом собственной ответственности за дальнейшие судьбы общенационального языка может привести к неограниченным серьезным изменениям в языковой политике, в реформировании языка, или, напротив, включению «охранительных» механизмов его защиты от деструктивных деформаций. Оценка тем или иным социальным сообществом языковых изменений является отражением социального характера взаимодействия языка и культуры. Р.А. Будагов выделил четыре основных типа отношений людей к своему литературному языку: «Первый из этих типов обычно обнаруживается на уровне разговорной речи, второй – на уровне письменной речи, третий – тоже на уровне письменной речи, но выступающий как специальное занятие пишущего, и, наконец, четвертый – тоже на уровне письменной речи, но уже «преобразуемой» в язык художественной литературы» [1, 85](Будагов 2001, с. 85).

Социальная и культурологическая оценка фактов языка его носителями определяется социальной дифференциацией языка. То, что воспринимается нейтрально представителями одних социальных групп, у представителей других вызывает протест, а третьи отстаивают его как единственно возможный способ выражения. Но и оценки, и сами языковые различия в прагматическом дискурсе разных социальных групп определяются в первую очередь различиями во взглядах, и только во вторую – в социальном положении (разные языковые сообщества, как это с очевидностью выявляется в противостоянии славянофилов и западников, могут принадлежать к одному социальному слою).

 «Типичным проявлением языковой рефлексии» Б. М. Гаспаров назвал метаязыковую деятельность: «различного рода рассуждения о языке», о «правильном» и «неправильном» употреблении, а также сложные концептуальные построения о природе и строении языка [2, 17](см.: Гаспаров 1996, с. 17). Особое место в истории русского литературного языка в связи с актуализацией языковой рефлексии занимает эпоха 30–40-х гг. XIX в., своеобразие которой определяется не только нестабильным, развивающимся литературным процессом, но и включением русской культуры в новую идеологическую парадигму, влиявшую и на представления о языке, и на сам язык. В 30–40-е гг. XIX в. вспыхивает острая полемика, затронувшая все основные вопросы русского литературного языка и сопровождавшаяся взаимными пристрастными обвинениями, выплескивающимися на журнальные страницы, литературными спорами, перерастающими в идеологические битвы, и идеологией, пронизывавшей литературу. В это время «не было ни одного направления, которое бы не высказало своих претензий к литературной речи, которое бы не требовало ее радикального усовершенствования» [4, 26](Сорокин 1965, с. 26).

В печати периодически возникают дискуссии о свойствах русских грамматик, о различных вариантах, отражающихся в письменном языке, которые оцениваются с точки зрения новизны или устарелости. Носителям языка, включенным в культурно-языковую ситуацию 30–40-х гг., казалось, что единого, общего для всей нации литературного языка, необходимого для обслуживания ее культурной жизни, еще нет, а отношения существующего письменного языка с разными формами живого разговорного языка сложны и неопределенны; авторитетная и социально престижная форма общенационального языка не имеет достаточно четких характеристик. Необходимость совершенствования языка интуитивно ощущается многими, «общий вопрос о соотношении литературной и народной, разговорной и книжной речи становится центральным» [4, 32](Сорокин 1965, с. 32) в это время, тогда как способы совершенствования литературного языка не были ясны. Пересматривается отношение к церковно-книжному языковому наследию, ведутся споры о взаимодействии литературного языка и диалектного (народного), о целесообразности западноевропейских заимствований и возможности использования всех этих средств в художественных произведениях. Еще В. Гумбольдт отмечал, что язык должен быть «и народным и обработанным». Для этого необходимо непрерывное движение языка «от народа в руки писателей и грамматиков, а от них обратно в уста народа». Но в эволюции языка и внешнего влияния на литературный язык необходимо различать деятельность «так сказать «чистых» законодателей языка и творчество больших писателей и ученых, которые оказывают воздействие на литературный язык прежде всего своими сочинениями, своей практикой. Одно дело давать «рекомендации языку» с помощью специальных лингвистических трактатов, другое – влиять на язык, раздвигая «его пространство» самими художественными или научными сочинениями, получающими резонанс в обществе»[1, 79-80] (Будагов 2001, с. 79-80). Поэтому особая роль в воздействии на литературный язык на протяжении всего периода существования русского литературного языка принадлежит писателям и критикам, у которых степень сознательного отношения к языку значительно выше, чем у «просто говорящих». Культура и ее национальная духовность «персонифицируются» в конкретном авторе, писателе, что, с одной стороны, повышает его авторитетность в языке, а с другой, − обязывает соответствовать представлениям и ожиданиям общества. Литературный текст становится полем взаимодействия разностилевых и разносоциальных единиц языка, и в этом взаимодействии рождаются новые стилистические средства и утверждаются новые образцы литературного языка.

Воздействие писателей и поэтов на язык особенно заметно проявляется в периоды интенсивного становления нормы, и особый характер это воздействие приобретает во второй трети XIX в., когда происходит смена ориентиров в представлении о правильности и образцовости текстов. Если еще в начале века образцовыми считались тексты, соответствующие правилам риторик, и образцовость текстов связывалась с ориентацией на грамматики, то с 30-х гг. образцовыми считаются тексты выдающихся авторов, подчас противоречащие установкам грамматистов. И даже все «неправильности» нового художественного языка воспринимаются с восторгом как яркое проявление новизны, борьбы с устаревшими нормативными представлениями, свидетельство живого языкового развития. Именно с такой позиции оценивается язык Н.В. Гоголя, от которого молодое поколение испытало, по выражению В.В. Стасова, «настоящее маленькое помешательство»: «Тогдашний восторг от Гоголя ни с чем не сравним. Его повсюду читали точно запоем. Необыкновенность содержания, типов, небывалый, неслыханный по естественности язык, отроду еще не известный никому юмор – все это действовало просто опьяняющим образом. С Гоголя водворился на Руси совершенно новый язык. Он нам безгранично нравился своей простотой, силой, меткостью, поразительной бойкостью и близостью к натуре. Все гоголевские обороты, выражения быстро вошли во всеобщее употребление» [6, 414-415](Стасов 1881, с. 414-415). Главной проблемой становится не столько установление норм литературного языка, сколько языковая характеристика текста: отдельные слова и формы общеприняты и понятны, но их сочетание может быть различным, и это сочетание оценивается с точки зрения правильности ~ неправильности, т.е. субъективного представления о возможности ~ невозможности употребления того или иного слова, словосочетания, стилистического оборота для русского языка; эстетического ~ неэстетического в его характеристике. Именно художественные тексты отражают рефлексию, которая осваивает все многообразие духовного пространства культуры: идейных парадигм, ценностей, чувств, представлений, знаний, понятий, веры, общекультурных феноменов.

Неоднократно отмечалось, что сознательное воздействие общества, особенно если речь идет не о профессионалах-лингвистах, на литературный язык имеет свои пределы и касается преимущественно его периферийных областей: графики и орфографии, терминологии и нормативно-стилистической системы. Субъективное отношение говорящих к стилистическим нормам, отличающимся «наибольшей осознанностью говорящими», выражается в актуализации таких семантических оценок, как правильное ~ неправильное, разговорное ~ книжное, литературное ~ просторечное, высокое ~ низкое. Именно с такой ситуацией мы сталкиваемся при изучении периода 30−40-х годов в русской культуре: предложения и установки сознательного воздействия на язык касаются преимущественно лексико-стилистического уровня русского языка, хотя многих не удовлетворяют и существующие грамматические описания русского языка. Лексический уровень языка отличается наибольшей степенью вариативности, так как в нем отсутствует жесткое соотношение системы и нормы. Нормализация лексики спонтанна, для нее актуальна устойчивая практика употребления как процесс социализации, т.е. принятия или непринятия обществом, оценки с точки зрения возможности / невозможности, нужности / ненужности. Именно в лексике, особенно небытовой, терминологической, отражается наибольшая степень независимости литературного языка от живого разговорного, и именно в оценке лексики присутствует субъективность. Оценка носителями языка той или иной его разновидности с эстетической и коммуникативной точек зрения, а также ее идеологического содержания и социальной престижности обусловливает разную характеристику языковой ситуации различными идеологическими группами. Научный интерес вызывает то, что в разных дискурсах подчас используются одни и те же лексемы, получающие разную семантику, социальную маркированность и идеологическую оценочность [8](см. Чапаева). Кроме того, оценочность развивается у нейтральных слов, и она различна в зависимости от идеологии, за счет чего происходит расширение значений слов: «Объектом социальной, идеологической оценки в потенции может быть любое понятие и явление общественной жизни» [3, 123](Голованевский 1995, с. 123), по-разному трактуемое идеологами различных социальных или идеологических групп.

Необычайная стремительность внутреннего развития русского литературного языка в 30-40-е гг., культурная, идеологическая и литературная полемика вызывали разнобой в понимании того, что правильно и хорошо для литературного языка, в понимании границ письменного литературного языка и специфики разговорного языка, на который должен был ориентироваться книжный литературный язык. Спор о соотношении литературного языка и разговорного, о месте славянизмов и заимствований в литературном языке разрешился в пользу равноправного сочетания различных языковых пластов и их обработки в рамках системы литературного языка для адекватного отражения и общественной жизни и общественной мысли. Формирование литературного языка – процесс сложный и в определенной мере мало управляемый в период существования развитой, богатой литературы. Ни западники, ни славянофилы не смогли коренным образом изменить стилистическую систему русского литературного языка, так как объективные процессы языкового развития, несмотря на субъективный фактор изменения нормы, в языковой эволюции оказались значительнее идеологических установок. Но активизация стилистических процессов в языке, развитие научного лингвистического мышления данной эпохи были во многом обусловлены и заданы культурно-идеологическим спором славянофилов и западников.

Литература

1. Будагов, Р.А. Писатели о языке и язык писателей / Р.А. Будагов. М.: Добросвет, 2001. 334 с.

2. Гаспаров, Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования /Б.М. Гаспаров. М.: Новое литературное обозрение, 1996. 348 с.

3. Голованевский, А.Л., Идеологически-оценочный словарь русского языка XIX – начала XX вв. Брянск: Изд-во Брянского гос. пед. ун-та, 1995. 170 с.

4. Сорокин, Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного языка: (30-90-х гг. XIX века) / Ю.С.Сорокин. М.; Л.: Наука, 1965. 565 с.

5. Срезневский, И.И. Мысли об истории русского языка / И.И.Срезневский. М.: Гос. уч.-пед. изд-во Министерства просвещения, 1959. 135 с.

6. Стасов, В.В. Училище правоведения сорок лет тому назад, 1836-1842 гг. / В.В.Стасов // Русская старина. Т. XXX. 1881. № 2. С. 393-422.

7. Хабургаев, Г.А. Очерки исторической морфологии русского языка: Имена / Г.А.Хабургаев. М.: Изд-во МГУ. 1990. 295 с.

8. Чапаева, Л.Г. Идеологический дискурс 1830-1840-х гг.: явные и скрытые смыслы лингвоидеологем // Вестник Московского государственного лингвистического ун-та. Вып 22 (601). Филологические науки. М.: ИПК МГЛУ «Рема», 2010. С. 9-18.