ВОЙНА И МИР В РОМАНЕ З. ПРИЛЕПИНА "ПАТОЛОГИИ"

Белоус Л.В.

ORCID 0000-0003-3144-0853, кандидат филологических наук, доцент, Северо-Осетинский государственный университет

ВОЙНА И МИР В РОМАНЕ З. ПРИЛЕПИНА "ПАТОЛОГИИ"

Аннотация

Имя Захара Прилепина известно большинству ценителей современной русской литературы. Его творчество неизменно вызывает многочисленные читательские и критические отзывы. Одним из самых ярких произведений писателя является роман-катастрофа о чеченской войне "Патологии". Принцип, положенный в основу данного текста, далеко не нов и не оригинален, его можно кратко охарактеризовать фразой "война и мир", потому что повествование базируется на противопоставлении этих двух состояний человека и окружающего мира.

Ключевые слова: Чеченская война, патология, повествование, контраст.

Belous L.V.

ORCID 0000-0003-3144-0853, PhD in Philology, Associate professor, North-Osetian State University

THE WAR AND PEACE IN ZAHAR PRIKEPIN`S NOVEL "PATHOLOGY"

Abstract

The name of Zakhar of Prilepin is known to most judges of modern russian literature. His work always causes numerous reader and critical reviews. One of the brightest works of this author is his novel-catastrophe about chechen war - "Pathology". The main principle fixed in basis of this text is not new and not original, it can be briefly described by a phrase "war and world" or "war and peace", because a narration is based on contrasting of these two states of man and surrounding world.

Keywords: the Chechen war, pathology, narration, contrast.

Имя Захара Прилепина (творческий псевдоним Евгения Лавлинского) известно большинству ценителей современной русской литературы. Его творчество неизменно вызывает многочисленные читательские и критические отзывы. Одно из важнейших качеств данного автора – умение создавать эффект присутствия читателя там, где происходит описываемое действие. Особенно это касается романа о чеченской войне "Патологии".

Известный литературный критик Лев Данилкин определяет жанр текста как роман-катастрофу [4]. "В романе есть все, чтобы держать читателя в напряжении. Живая смена эпизодов, внутренний динамизм, ориентированный на противоестественность происходящего, психологические коллизии в отношении главного героя, находящегося между войной и любовью, как между молотом и наковальней. Чего в этой книге точно нет, так это покоя, созерцательности, умиротворения и рассудительности. Она построена на эмоциях", - пишет Е.Тарлеева [7].

Д.Быков, писатель, поэт и публицист, считает, что в ряду сочинений З.Прилепина роман "Патологии" стоит особняком. Успех произведения журналист связывает с тем, что автору удалось описать войну с таким омерзением, что читателю становится ясно: "нормальным состоянием для него как раз является счастье, здоровье, любовь, всяческая полноценность; восхищается он всем этим не как подпольный тип, больше всего озабоченный доминированием, а искренне, доброжелательно, никого не желая уязвить" [3]. Д.Быков уверен в возможности огромного влияния текстов З.Прилепина на жителей России: "Проза Прилепина вызывает желание жить - не прозябать, а жить на всю катушку. Еще с десяток таких романов, чтобы уж самых ленивых и безграмотных проняло, - и России не понадобится никакая революция " [3].

Принцип, положенный в основу одного из самых талантливых текстов Захара Прилепина, далеко не нов и не оригинален, его можно кратко охарактеризовать фразой "война и мир", потому что повествование базируется на противопоставлении этих двух состояний человека и окружающего мира. Некоторые персонажи могут пребывать как в поле войны, так и в поле мира. Это и Егор Ташевский, и его друзья, о мирной жизни которых читатель почти ничего не знает; и, что удивительно, собаки самых разных пород, которые сопровождают человека и в бою, и в обыденности. Но некоторые персонажи подчеркнуто войны не касаются, как Даша и малыш, появляющийся в первой мирной сцене "Патологий".

Тема войны и мира представлена не только на уровне композиции, но и на уровне художественных средств языка, к примеру, сравнений, большинство из которых эту антитезу успешно подчеркивают:

- пораженный страхом "ярко-розовый" мозг сравнивается с елочными игрушками [6;70];

- стремящиеся к боевым машинам воины напоминают Егору цыплят и курицу [6;73];

- танк, упершийся в бетонную стену, похож на напуганного таракана [6;74];

- в грузовике спецназовец Ташевский покачивается из стороны в сторону, "будто плюшевый медведь, усаженный на заднее сиденье" автомобиля [6;86];

- состояние мозгов после контузии сопоставимо с провернутым в мясорубке мясом [6;89-90];

- дрожание рук от страха – это танец [6;93];

- доктор дядя Юра с отрубленными руками похож на "пингвина, которого уронили наземь" [6;102];

- военные шумы напоминают о грохоте заводских цехов по сборке металлоконструкций [6;103];

- чеченцы ползут в осажденную школу, как колорадские жуки [6;107];

- перекатывающиеся гильзы издают скрежещущий звук, "словно собравшееся оплодотворяться жучье" [6;127].

Подобных примеров – десятки, их объединяет именно принцип сопоставления войны и мира: детали и особенности боевых будней ставятся рядом с мирными явлениями и объектами.

Флэшбэки в романе, связанные с темой любви в жизни главного героя, не только напоминают о важности мира для воюющих, пребывающих в аду военнослужащих. Любовь в романе своей физиологичностью отчетливо похожа на войну.

Мнения о степени достоверности книги З.Прилепина разнятся очень сильно. Екатерина Тарлеева, к примеру, настаивает на терминах "натурализм" и "фотографичность", подчеркивая высокий уровень правдоподобия: "Иногда автор впадает в последовательно угнетающий натурализм. Книга вообще оставляет после себя привкус безысходности. Однако это, пожалуй, единственное, что может оставить правда…Война меняет сознание человека, и, думаю, не будет преувеличением сказать, что она напрочь отбивает охоту фантазировать" [7].

А.Бушковский представляет ту группу критиков, которые в достоверности текста очень сомневаются. Его придирки, возможно, убедительны, но достаточно мелочны и на восприятие описываемого в романе так ничтожно влияют, что иначе, как придирками, их именовать не представляется возможным: берет назван Прилепиным "береткой"; сматывание двух магазинов изолентой или пластырем запрещалось командирами, да и не было целесообразно; задержанных чеченцев сначала в тексте шесть, а потом вдруг восемь; трупы, политые бензином, не горят так, как это показано у Прилепина; гимнастерки в чеченскую кампанию уже не носили и так далее. Критик заключает: "За каких ослов принимает Прилепин читателей, не участвовавших в "так называемой контртеррористической операции", я вижу, но не понимаю, почему он считает дураками тех, кто в ней участвовал? Знает, поди, что солдаты книжек почти не читают. Иначе бы они очень удивились" [1]. Раздражает А.Бушковского и то, что главный герой постоянно боится, борется с охватывающим его ужасом.

Перечислив эти и другие нелепицы и странности "Патологий", критик приходит к двум выводам: во-первых, истинные военные не читают книг о войне, а тем, кто эти книги пишет, данный факт хорошо знаком. Второй вывод такой: "Стоит только нагнать жути, налить крови побольше, самокритично размазать грязь, добавить чуток эротических сантиментов, и определенный читательский электорат твой" [1].

Но достоверность – это не только знание и точное воспроизведение деталей. Правдоподобие достигается как демонстрацией погруженности автора в тему, так и рядом художественных приемов: использованием настоящего времени, краткими, обрывистыми, информативно насыщенными предложениями, удачными попытками описать то, что происходит в психике человека на войне: "Мы трогаемся, проезжаем всего метров сто, и я внезапно понимаю, что у меня атрофированы все органы, что мой рассудок сейчас двинется и покатится, чертыхаясь, назад, к детству, счастливый и дурашливый. По нам стреляют. Откуда, я не понял. Почему-то мне показалось это совершенно неинтересным. Я зачарованно взглянул на дырку в брызнувшей мелким стеклом лобовухе. Потом, неожиданно для себя самого, ловко открыл дверь, вывалился на дорогу, одновременно снимая автомат с предохранителя, и в несколько кувырков скатился к обочине, в кусты" [6;37]. В этом коротеньком эпизоде четко видно, что в минуты опасности человеческая память срабатывает как фотоаппарат или кинокамера, фиксируя мельчайшие детали, которые в обычной жизни не могут показаться значимыми и важными.

В интервью Леониду Юзефовичу Захар Прилепин рассказал, что Павел Лунгин однажды удивился отсутствию литературы по чеченской войне. Писатель уверен, что ничего странного в этом нет: филологов и писателей во время боевых операций в Чечне практически не было [8]. Л.Юзефовичу же принадлежит одно крайне важное наблюдение: "За "Патологиями" угадывается влияние не Григория Бакланова, а Артема Веселого, не Бондарева и Быкова, а Вс.Иванова, Газданова и Бабеля. Может быть, потому что эта война - тоже отчасти гражданская. Со всеми ужасами таких войн. Хотя Захар, как он написал мне, последний раз был в кино еще в СССР, телевизор не смотрит и только читает книги, его проза удивительно кинематографична - не в том пошлом смысле, что ее удобно переложить в сериал, а в изначальном, опять же из 20-х годов идущем понимании литературы как высокой хроники, обязанной запечатлеть те подробности бытия человека во времени, которые никакими иными способами сохранены быть не могут" [8].

Кстати, некоторое сходство происходящего с кино З.Прилепин отмечает особо: в кино человек вне существующего на экране действа, на войне он тоже как бы вне, потому что иначе страшно так, что страх этот с жизнью становится несовместимым. Оделение себя от происходящего - способ психологической защиты.

Попытки памяти кинематографически точно зафиксировать мелочи иногда приводят к тому, что увидеть картину целиком не получается, мозг отказывается вмещать в себя такой ужас: "Никак не вижу мертвого целиком, ухо вижу его, забитое грязью, пальцы с вздыбившимися ногтями, драный рукав, волосы дыбом, ширинку расстегнутую, одного сапога нет, белые пальцы ноги с катышками грязи между. Глаза боятся объять его целиком, скользят суетно" [6;49].

Мозг не только запоминает окружающее с особой точностью, но еще и вытаскивает из памяти нужную в текущий момент информацию. К примеру, тот факт, что шнурки кислые на вкус, что их можно "пожевывать и посасывать, гоняя по рту приятную солоноватую слюну" [6;118].

Крайне убедительно и психологически достоверно показан поток сознания ожидающего смерти бойца, почти уверенного, что завтра все закончится, пытающегося найти выход, не скрывающего от самого себя мысли о возможном и желанном побеге из кошмара, вполне реально и детально описанном, близком, до мелочей продуманном, но невозможном: "Может, что-то надо сделать? Может, выйти сейчас из "почивальни", будто помочиться захотел, стукнуть дневального по плечу, дескать, сиди, браток, слушай рацию, схожу вот, помочусь... На улицу выйти и направиться к воротам... Так до самой границы и добегу... А в Дагестане сяду на электричку и буду ехать, пока меня контролеры не снимут с вагона. Тогда сяду на следующую электричку. А потом еще на одну. И приеду в деревню деда Сергея, сниму там домишко какой-нибудь, заведу собаку... Устроюсь сторожем в... чего там осталось-то – колхоз или совхоз?... ни того, ни другого, вроде, уже не осталось... устроюсь сторожить чего-нибудь... пугалом устроюсь на огород... буду в шляпе стоять и в старом пальто, руки расставив... в зубы мне вставят милицейский свисток, буду свистеть, когда вороны слетятся... Приедет комиссия: "Нет ли у вас тут дезертира Ташевского?" Надвину шляпу на глаза – никто не узнает... Да никто и не приедет... Так и буду всю жизнь стоять на огороде... Блаженство какое – дыши, думай, никто не мешает. Совсем не будет скучно. Кто вообще эту глупость придумал – что бывает скучно? Ерунда какая. Ничего нет скучнее, чем умирать. А жить так весело..." [6;67].

В.Маканин в "Асане" очень подробно и точно показывает, как в опасные моменты в человеке активизируется "двойник", боец начинает беседовать с самим собой, спорить, рассуждать, доказывать правоту внутреннему собеседнику. З.Прилепин подтверждает существование этой психологической особенности на войне: "Ну что, сейчас начнешь думать, как тебе жить хочется? – ерничаю я сам над собой, пытаясь отогнать тоску. – Ну и что? – отвечаю сам себе: – Хочется. Очень хочется… Мама родная, может, меня завтра не станет? Чего я делать-то буду?" [6;66].

Очень подробно, с упоминанием деталей и мелочей, З.Прилепин описывает процесс убивания человека человеком, пожалуй, самое страшное событие, которое в принципе можно вообразить: "Кизя кивком просит Степу отойти. Степа тихо, чуть не на цыпочках отходит от чеченца, словно боясь его разбудить. Кизя, проведя ладонью по изгибу сорокапятизарядного рожка, медленно переносит руку на цевье и сразу нажимает на спусковой крючок. Пуля попадает в грудь лежащего, он, дернувшись, громко хэкает, будто ему в горло попала кость и он хочет ее выплюнуть. Кизя стреляет еще раз, из шеи чеченца, подрагивая, дважды плескает красный фонтанчик. У Кизи до синевы сжаты, словно алюминиевые, покрытые тонкой кожей, скулы" [6;77].

На войне в человеке просыпается звериное, первобытное, интуитивное. К примеру, чутье на запахи, которыми, благодаря стараниям и мастерству Захара Прилепина, насыщен роман: это запахи пота, грязных портянок, тушенки, лука, дыма, крови, сырости, смерти.

Вполне животной можно назвать обостренную до предела чувствительность участников войны: "Даже не зрением и не слухом, а всем существом своим я ощутил движение за этой дверью" [6;26]. Слух обострен до звериного состояния: воины различают малейшие оттенки шумов, по звуку выстрела могут определить тип оружия. В подобные моменты человек ощущает происходящее каким-то неведомым органом, "быть может, затылочной костью" [6;126].

Почти первобытной, неуправляемой и могущественной становится ненависть. Егор говорит, что часто хочется убить всех подряд, без разбора.

Во время боя лица у ребят страшные, взгляды дикие, руки суетливые, "танцующие" [6;108]. Перебинтовать раненого товарища в таком состоянии – большая проблема, поменять рожок автомата – почти нечеловеческое усилие. Это состояние Егор называет "одурелой невесомостью". Оно отличается тем, что человек начинает видеть даже то, что происходит у него за спиной, замечать вещи, которые никогда не получалось замечать. И еще происходит синхронизация ритмов человека и мира: "Ритм сердца, ритм восприятия, ритм происходящего схож с ритмом движения ложки или нескольких ложек, положенных в кастрюлю ребенком, бегающим по квартире с этой кастрюлей, желая произвести как можно больше шума" [6;109].

Интуитивным, молчаливым становится и общение. Ребята так привыкают к присутствию друг друга, что даже не разговаривают, только переглядываются иногда. Они знают друг о друге главное: они знают, что товарищ на их стороне, даже когда оба молчат [6;116]. Ощущение товарища рядом тоже практически физиологично: "Я смотрю на свои упершиеся в борт машины руки, не видя тех, кто рядом, но чувствую, что нас не хватает. Проредили" [6;95]. Примеров такого бессловесного понимания друг друга в романе множество: "На сотую долю секунды встречаемся глазами с Андрюхой Конем, взгляд его словно намылен – то ли бешен, то ли бессмыслен, но мы сразу понимаем, что и кто из нас будет делать" [6;131].

Опытные вояки говорят новому пополнению, что главное в Чечне – хороший, упрямый командир, который будет бороться за то, чтобы его ребят не завезли куда-нибудь, не забыли там, не бросили. Именно таким командиром практически до конца повествования представляется читателю Семеныч, Сергей Семенович Куцый, но в конце романа спецназовцы узнают о нем крайне неприглядную историю. Война двулика. Для кого-то она является еще и способом заработать немалые деньги. Это факт.

О Семеныче говорят, что он весь а медалях, что "парадку" не поднимешь" [6;8], что он воевал в Афганистане, а потом сражался с ядерным реактором в Чернобыле. Жена от него ушла, болезни к нему пришли.

Семеныч никогда не сдает своих бойцов. Один из них по глупости и любопытству, что заставило командира буквально негодовать, задел растяжку и был ранен, но Семеныч написал в объяснительной бумаге, что боец пострадал при выполнении задания по разминированию помещения.

Безусловно, демократизмом поведение Семеныча не отличается: субординация в армии – непременное условие соблюдения порядка, поэтому ребята даже по интонации командира угадывают его настроение и намерение: "По особым модуляциям в голосе Семеныча Плохиш понимает, что тема поднята преждевременно и припасенный в эрдэшке пузырь имеет шанс быть разбитым и его же, Плохиша, круглую белесую голову" [6;27]. Приказы Семеныча – закон, обсуждению не подлежащий: "Раз Семеныч сказал, что десять, значит, так тому и быть. Не девять и не одиннадцать. Десять. Мы все понимаем" [6;29].

Некоторые командиры до такой степени любят и берегут солдат и младший начальствующий состав, что язык не поворачивается сказать о них "велел" или "приказал". "В лучшем случае – порекомендовал" [6;48]. Семеныч умел так поговорить с провинившимся бойцом, так его пристыдить, что становилось невозможно повторно подвести ни товарищей, ни командира: "Домой поедешь! – безо всякого перехода говорит Семеныч и впервые брезгливо оборачивается к провинившемуся. - А здесь пацаны будут за тебя искупать. Собирай вещи" [6;57].

Семеныча ребята искренне любят: он кажется родным, ему хочется броситься на шею после боя или сложного задания. Командир не на пустом месте имеет высокий авторитет, он готов за своих подопечных "душу на портянки разорвать" [6;121], если это может помочь хоть кого-то спасти. Семеныч не просто приехал к своим ребятам в заведомо обреченную на гибель школу, но и остался там до самого конца, сделав все возможное, чтобы вывести из ада кого-нибудь живым.

О Семеныче только в последних строчках ребята узнают, что он, якобы, выбил на побитый свой отряд большую сумму денег. "И Семеныч зажал себе треть, и Черная Метка треть. А остальные, быть может, отдадут нам. Но, может, и не отдадут", - говорит товарищу Хасан, напоминая заодно, что когда Семеныч послал ребят в ночной Грозный, то это было задание, от которого спецы из ФСБ отказывались [6;139].

Как у В.Маканина в "Асане", в "Патологиях" З.Прилепина много внимания уделено бездарным и недальновидным представителям армейского командования, на совести которых смерти множества молодых, сильных, красивых мужчин.

Автор показывает в одном из эпизодов, как дембелей, разоруженных, сдавших патроны, не обеспеченных надлежащим прикрытием, отправили в пункт переброски на родину, а по дороге их всех расстреляли в упор чеченцы. Ни одного не оставили в живых.

В действиях начальства не всегда просматривалась логика. Егор, например, никак не мог понять, зачем заставляют маршировать тех, кому завтра придется умирать [6;58].

Фактор плохого, бездарного, предательского руководства так остро, как В.Маканина, З.Прилепина не интересует. Он сосредоточен на иных аспектах военной действительности.

В романе очень много жестких, безжалостных, страшных сцен. Но иногда З.Прилепин показывает, что его герои сомневаются в правомерности и обоснованности своих действий. Примером может послужить эпизод, когда расстрелянных чеченцев облили бензином и подожгли, до последнего не веря, что они были боевиками, а не мирными жителями, а от огня в сапогах расстрелянных начали взрываться патроны, ставшие доказательством вины одних и оправданием других участников эпизода.

Иногда опасность вынуждает бойцов делать какие-то странные вещи, испытывать удивительные ощущения, подчеркивающие очень простой факт: они живы. К примеру, Егор утыкается лицом в землю, "блаженно ощутив щекой ее мякоть и сырость" [6;38], или, того хуже, кусает землю зубами, бежит как можно быстрее, потому что остановиться жутко.

Психологическим испытанием является вид изуродованных трупов: "Мы подходим, от вида трупа я невольно дергаюсь. Чувствую, что мне в глотку провалилась большая тухлая рыба и мне ее необходимо немедленно изрыгнуть. Отворачиваюсь и закуриваю" [6;39]. Особенно жалко и непоправимо выглядят трупы юных мальчиков: "Скрюченный юный мальчик лежит на боку, поджав острые колени к животу. И хилый беззащитный зад его гол, штанов на мертвом нет. Кто-то, не выдержав, накидывает на худые белые бедра мертвого ветошь" [6;49]. Истории некоторых бойцов просто душераздирающие. Читатель видит, к примеру, убитого десантника, о котором сослуживцы говорят, что накануне у него дочка родилась.

В Чечне, как и на любой войне, очень много курева и алкоголя. И то, и другое имеет невероятное значение. Курят и пьют даже те, кто никогда не курил и не пил. Причина – страх.

Водка в Чечне была спасением, поэтому Егор Ташевский говорит о ней с нескрываемой нежностью и благодарностью: "Водка, чудо мое, девочка. Горькая моя, сладкая. Прозрачная душа моя" [6;29]. Разлитое спиртное вызывает у ребят смертельную тоску. Егор называет это "исключительно русским чувством" [6;54]. Пьянство - не только спасение. Иногда это до предела отягчающее обстоятельство. Многие одуревшие от алкоголя вояки совершали почти безумные поступки, в результате которых гибли и враги, и друзья. Так, например, автором романа описано, как трое солдат из комендатуры взяли грузовик, укатили за водкой и пропали. Пришлось организовать их поиски и спасение. По счастливой случайности, в ходе этих мероприятий все остались живы, но завершение истории могло быть очень печальным.

Назначение водки – спасение от страха и боли, которыми роман перенасыщен.

Водку Е.Тарлеева называет третьей (после земли и огня) стихией романа: "Драконова вода, призванная убить страх, дать душе возможность забыть, насколько хрупко ее пристанище. Все в этой книге сделано из грубых, необработанных материалов. Есть в этом тексте своя пещерность, звериность, первозданность" [7]

К сигаретам и алкоголю часто примешивается мат, причем, очень разный по своему пафосу: то веселый, то жутковатый, то добрый, то отчаянный. Мат становится неотъемлемым, непременным атрибутом армейской жизни: "Что-то говорим о произошедшем и происходящем, много материмся, кажется, что только материмся, изредка вставляя глаголы или существительные, обозначающие движение, виды оружия, калибры. На каждую «Муху», на каждого «Шмеля», летевших в наши бойницы, раскурочивших школу, приходятся россыпи дурной, взвинченной, крепкой, как пот, матерщины" [6;117].

Два фактора имеют наиболее важное значение на войне, по Прилепину: страх и желание жить [6;24].

О желании жить писатель говорит без надрыва и пафоса, нарочито просто, а потому очень убедительно: "Так хочется жить… Почему так же не хочется жить в обычные дни, в мирные? Потому что никто не ограничивает во времени? Живи – не хочу… Вопросы простые, ответы простые, чувства простые до тошноты. Люди так давно ходят по земле, вряд ли они способны испытать что-то новое. Даже конец света ничего нового не даст…" [6;33]. Война похожа именно на конец света. Для многих людей, вовлеченных в ее орбиту, она и есть конец света. Пусть индивидуальный, но не менее страшный от этого.

А страх действует на человека физиологически, писатель находит очень яркие образы, чтобы передать ощущения от этого звериного чувства: "От страха у меня начинается внутренний дурашливый озноб: будто кто-то наглыми руками, мучительно щекоча, моет мои внутренности" [6;13].

В другом эпизоде физиологическое описание испытываемого ужаса преподносится З.Прилепиным несколько иначе: "Начинают ныть ногти, мне кажется, я их давно не стриг, я даже ощущаю, как они отвратительно скользнут друг по другу, когда нитка выскочит из пальцев. Меня начинает мутить. Закрываю глаза. Во рту блуждает язык, напуганный, дряблый, то складывающийся лодочкой, собирающей слюну, то снова распрямляющийся, выгибающийся, тыкающийся в изнанку щеки, где так и не зажила со вчерашнего дня ранка" [6;70].

Страх бывает разным, иногда это "некая ошпаренная суматошность" [6;53]. Место страха может также занять мутная и странная "душевная духота" [6;62].

Главный и проверенный способ отвлечься от страха - занять себя чем-нибудь, пусть даже едой: "Поедаю суп, не замечая его вкуса, старательно жую большими ломтями откусываемый хлеб – мне кажется, что, двигая скулами, я не думаю, не думаю, ни о чем не думаю"[6;67].

От дикой, нечеловеческой усталости страх уходит, исчезает. У Егора возникает даже сентенция, которую он называет безмерно глубокой: "Усталость выше смерти" [6;124]. Уровень усталости таков, что граничит со смертью, с бесстыдством, с желанием попасть в плен, лишь бы это все сейчас, сию минуту прекратилось: "Долбят зубы, невозможно удержать челюсти... Трясутся руки, плечи, ноги. Я не в состоянии расстегнуть ширинку, чтобы помочиться, – рука все-таки стала клешней, я орыбился, стал рыбой с пустыми белыми глазами, с белым животом, как хотел того... Мочусь в штаны, чувствуя блаженство – горячая, парная жидкость сладко ошпаривает, на несколько мгновений согревает там, где течет, кожу… Хоть бы нас взяли в плен. У костра бы положили, перед тем как зарезать... Я прямо в костер бы ноги протянул..." [6;134]. И даже в таком состоянии обостряющаяся опасность заставляет разум искать способы выжить. При появлении хохлов, воевавших на стороне чеченцев, у Егора "разум оживает, мысли начинают прыгать, как напуганный выводок лягушек: каждая в свою сторону, в мутную воду… Но нет, мне не все равно: что-то внутри, самая последняя жилка, где-нибудь, бог знает где, у пятки, голубенькая, еще хочет жизни [6;136-137].

Ощущение, связанное с тем, что опасность миновала, Егор описывает несколько даже романтично: "Когда тебе жутко и в то же время уже ясно, что тебя миновало, чувствуешь, как по телу, наступив сначала на живот, на печенку, потом на плечо, потом еще куда-то, пробегает босыми ногами ангел, и стопы его нежны, но холодны от страха. Ангел пробежал по мне и, ударившись в потолок, исчез. Посыпалась то ли известка, то ли пух его белый" [6;105].

И еще одним способом забыть страх является юмор. Юмора на войне не меньше, чем в мирной жизни, а вот страха и боли – больше. Но юмор спасает от многих проблем и является той опорой, которая, как ни странно, помогает выживать. К примеру, использование юмора в командирской ругани делает ее не такой жесткой и злобной, а по-отцовски, точнее, по-отечески убедительной: "На построении мы слышим, что весь младший начальствующий состав – размандяи, старший начальствующий состав – размандяи, что если мы по дороге сюда забыли дома воздушные шары, флажки и мыльные пузыри, то…ну и так далее" [6;19].

Юмор проявляется и в кличках, которыми бойцы друг друга награждают. За безрадостный душевный настрой одного из героев называют Монахом и Потоскухой (от слова "тоска").

Очень распространенной темой грубоватого воинского юмора является однополая любовь.

Юмор бывает смертельно горьким. И это тоже признак войны: "По краю площадки ровно в ряд уложены несколько десятков тел. Солдатики... Посмертное построение. Парад по горизонтали. Лицом к небесам. Команда «смирно» понята буквально. Только вот руки у мертвых по швам не опущены..." [6;48]. Горький юмор распространяется и на своих, и на врагов. Когда спецназовцы идут в ночной Грозный за одним из полевых командиров, то спрашивают у руководства, насколько аккуратно нужно с "добычей" обращаться. И Семеныч, ухмыльнувшись, отвечает: "Без пулевых ранений в голову" [6;59].

Егор Ташевский пытается объяснить себе и окружающим, почему на войне так много шумят, смеются, поют изможденные и измученные воины. Его версия такова: "Хочется петь и кричать, чтобы отпугнуть, рассмешить духов смерти. Кому вздумается стрелять в нас – таких веселых и живых?" [6;45].

Уже после окончания боя, в рассказах и воспоминаниях сам бой тоже выглядит смешным [6;97], рассказы об уже прошедшем событии, особенно когда нет потерь среди личного состава, вызывают хохот и радостное волнение.

Умиротворение на войне тоже можно найти, например, в чистке автомата: "Любовно раскладываю принадлежности пенала: протирку, ершик, отвертку и выколотку. Что-то есть неизъяснимо нежное в этих словах, уменьшительные суффиксы, видимо, влияют… Большим куском ветоши, щедро обмакнув его в масло, прохожусь по всем частям автомата. Так моют себя. Свою изящную женщину. Так, наверное, моют коня. Или ребенка… Автомат можно чистить очень долго. Практически бесконечно. Когда надоедает, можно на спор найти в автомате товарища грязное местечко, ветошью, насаженной на шомпол, ткнувшись туда, где грязный налет трудно истребим, в какие-нибудь закоулки спускового…" [6;39-40].

Товарищество – великий подвиг на войне. Рискуя так дорого доставшимися жизнями, ребята бегут за Кешей, который почти наверняка убит. Но им нужно непременно проверить, так ли это. Дружба на войне особая. И уверенность в том, что в случае чего товарищи прикроют, становится жизнеобразующей.

Видеть своих выживших соратников, даже тех, кто раздражал в мирное время, - огромное счастье: "Я готов заплясать от счастья, и пыльная рожа моя расплывается в самой нежной улыбке, которую способно выразить мое существо" [6;110].

Говорить о погибших ребята-спецназовцы не хотят и не могут. Могут молчать. Один из типичных диалогов на эту тему выглядит примерно так:

"- Степу жалко, - говорит Саня, единственный, кто не улыбается.

- Ничего, - роняет Вася Лебедев. Нет, он не хочет сказать, что все это, мол, ерунда, он хочет сказать, что Степу мы помним и сделаем все, чтобы...

И все поняли, что Вася сказал" [6;106].

Но не только говорить о мертвых пацанах, но и смотреть на них нереально; спецназовцы даже во время боя стараются "не зацепиться зрачками за мертвые руки, ледяные челюсти тех, кто... " [6;113].

С особым чувством З.Прилепин рисует образы спецназовцев, разные и противоречивые, но одинаково героические, надежные, яркие.

Монах - интереснейший персонаж. Он всех раздражает своей неловкостью, неразборчивостью ответов, голосом, похожим на курлыканье индюка, следами юношеской угревой сыпи и много чем еще. "У него тошный вид" [6;20], - резюмирует Прилепин. Но в конце романа он оказывается одним из самых смелых, терпеливых, умелых бойцов, не бросающих в беде товарищей, даже если для их спасения надо рискнуть собственной жизнью. Монах, кстати, в одном из последних эпизодов вытаскивает Егора из смертельных объятий врага, зарезав сзади хохла, который с ним, с Ташевским, боролся.

Один из самых интересных героев романа - чеченец-полукровка Хасан, "блондин с рыжей щетиной" [6;6]. Хасан любит покрасоваться, повыпендриваться, как истинный кавказский мужчина. Автор открыто называет его хитрым, но Хасан оказался, в конечном итоге, верным и преданным товарищем, настоящим спецназовцем, а его грозненское происхождение много раз выручало ребят, помогало им ориентироваться и в местности, и в психологии чеченцев.

Наверное, не случаен город с обнадеживающим названием Святой Спас, откуда приехали ребята, ставшие героями романа Прилепина. А вот город Грозный похож на ужасные декорации, потому что в нем множество домов, "состоящих из одной лицевой стены, за которой ничего нет" [6;9]. Пятиэтажки выглядят обломанными и раскрошившимися, "как сухари" [6;9]. Если и есть целые дома, то они покрыты отметинами, "как ветрянкой" [6;9]. Грозный странен еще и из-за отсутствия птиц. "Наверное, здесь очень чистые, памятники", - думает Егор [6;42].

Поначалу некоторые бойцы периодически нащупывали ладонью крестик, но потом, в самых страшных боях, было не до этого, хотя молитвы все равно звучали в головах спецназовцев. Очень необычные молитвы:

- "Господи, только бы не сейчас! Ну, давай чуть-чуть попозже, милый Господи! Милый мой, хороший, давай не сейчас!" [6;25];

- "Господи-Господи-Господи-Господи" [6;72];

- "Господи, помилуй, Господи! Прости меня, Господи! Я больше никогда, никого, никогда!" [6;128].

Кто-то из ребят в особенно острый момент боя вместо молитвы выкрикивает: "Я ненавижу мою мать! Если бы она меня не родила, я бы не умер!" [6;128].

Одна из последних картин, представленная в тексте, тоже выстроена по принципу "война и мир". Война привела к трагическому итогу: "А в школе уже убили почти всех, кто приехал сюда умереть. Мы, оставшиеся, стояли с обожженными лицами, с обледеневшими ресницами, с больным мозгом, с пьяным зрением, с изуродованными легкими, испытавшими долгий шок..." [6;138]. Мир тут же реагирует на спасение жизни: "Мимо летела ласточка и коснулась крылом моего лица" [6;138].

И еще от мира, от жизни – взгляды спасшихся бойцов в небо, долгие и внимательные, как в детстве [6;139]. В школе же, куда через час, едва придя в себя, поехали "недобитки расформированного отряда", никого и ничего не осталось: "В овраге возле школы, выставив локти, и колени, и разбитые головы, лежали неузнаваемые, неузнаваемое..." [6;139].

Автор "Патологий" выстраивает историческую линию, подчеркивает преемственность многих сотен поколений воинов, которые перед боем испытывали в разные эпохи примерно одинаковые чувства и эмоции: "Сколько сотен лет лежали так ребятишки на боку, слушая тяжелое уханье собственного сердца, помня о том, что завтра бой, и в этих словах заключались все детские, беспорядочные, смешные воспоминания, старые хвостатые мягкие игрушки с висящими на длинных нитях, оторванными в забавах конечностями, майские утра, лай собаки, родительские руки, блаженство дышать и думать... Даша... – и все это как бульдозером задавливало, задавливает, вминает во тьму то, что завтра" [6;66].

Степень пережитого на войне кошмара оставляет такой заметный след в человеке и на его внешнем облике, что пацаны-спецназовцы вываливаются из "почивальни" "грязные, сырые, черные, бессонные, безумные, похожие, будто братья" [6;127].

Война меняет человека изнутри и снаружи, она отнимает силы, корежит сознание и даже о ладонях бойцов З.Прилепин пишет, что огни стали "разодранными, рваными, с изуродованными линиями жизни и судьбы" [6;132].

Очень точно формулирует свое отношение к "Патологиям" писатель Юрий Козлов: "Испытание войной по Прилепину - это испытание адом (без смягчающих обстоятельств), и каждый тут определяет собственное место сообразно своим человеческим (или нечеловеческим) качествам. А достоинство романа Прилепина в том, что даже в таких кроваво-скотских условиях многие его герои не превращаются в кровавых скотов, хотя и ходят по практически невидимой грани" [5].

Интерес к патологиям объясняется критиками и читателями по-разному. Наиболее убедительной выглядит версия А.Коробова-Латынцева в связи с выходом совместного альбома известного рэпера Пейсмейкера и З.Прилепина "Патологии": "В "Патологиях" Пейсмейкеру и Прилепину интересны человеческие состояния, неоднозначные, пограничные, рубежные, патологические… Все эти и другие патологии невероятно интересны, созерцая их, мы начинаем что-то понимать о здоровом (должном) состоянии, или по крайней мере задаваться вопросом о том, где же и в чем же заключается здоровое состояние человека? Счастье человека. Война человека. Подвиг его. Родина его" [2].

З.Прилепин, выводя описание произошедших событий на высокий философский уровень, внедряет в текст диалог о Боге, актуализированный во время опасных для жизни боевых действий.

Диалог происходит между Егором и Монахом:

"– Сереж, а правда Бог есть? – спрашиваю.

– Есть, – отвечает он безо всякой ненужной твердости, так, как если бы я спросил у него, есть ли у него родители, или друг, или сестра...

– А зачем он?

– Чтобы люди не заблудились, – отвечает Монах.

– Это живым. А мертвым?

– А ты как думаешь? – спрашивает он вяло.

– Я не знаю... Бог наделяет божественным смыслом само рождение человека – появление существа по образу и подобию Господа. А свою смерть божественным смыслом должен наделить сам человек, – говорю я" [6;117].

И уже после этого важного разговора главному герою романа снятся слова: "Бог держит землю, как измученный жаждой ребенок чашку с молоком: с нежностью, с трепетом... Но может и уронить..." [6;118].

Похоже, что война для Егора Ташевского и для Захара Прилепина, соответственно, и является тем жутким моментом, когда Бог роняет ту самую чашку с молоком.

Начинается роман со страшной сцены мирной жизни, где, как ни странно, навыки быстрого и интуитивного реагирования на ситуацию, отработанные главным героем в ходе боевых операций на Кавказе, не просто пригодились, а помогли спасти свою жизнь и жизнь маленького родного человека. Не только эти навыки "включились" в нужный момент, но и возникшая после ужаса, описанного в романе и пережитого Егором с товарищами, убежденность, что теперь с ним "никогда ничего не случится" [6;3]: если он живым остался после "школьной" грозненской эпопеи, то Бог не может его не пощадить в гораздо менее масштабной транспортной катастрофе.

Бог возникает в последних строчках романа. Только позиция побывавшего в аду героя далека от смирения: он знает, что теперь, после всего, он прав: "Вся тварь совокупно стенает и мучится доныне", – выплыла в моей голове большая, как облако, фраза. Мне казалось, что я плачу и собаку обнимаю. Что шепчу: "Сученька моя, прости меня, сученька... пусть меня все простят... и ты, сученька моя..." Мне так казалось. Но я не плакал, глядя сухими глазами в потолок. Ни у кого и ни за что не просил прощенья" [6;140].

Похоже, что именно эта уверенность в своем праве позволяет Егору в первом мирном эпизоде так уверенно и прекрасно спасать человеческие жизни, свою и чужую.

Литература

1.Бушковский А. Изучая патологии //http://magazines.russ.ru/voplit/2011/2/bu8.html.

2.Коробов-Латынцев А. Ричард Пейсмейкер-Прилепин-"Патологии"//http://zavtra.ru/content/view/richard-pejsmejker-zahar-prilepin-patologii/.

3.Отзывы на роман З.Прилепина "Патологии". Быков Д. http://www.zaharprilepin.ru/ru/otzyvy/.

4.Отзывы на роман З.Прилепина "Патологии". Данилкин Л. http://www.zaharprilepin.ru/ru/otzyvy/.

5.Отзывы на роман З.Прилепина "Патологии". Козлов Ю. http://www.zaharprilepin.ru/ru/otzyvy/.

6.Прилепин З. Патологии. Роман. М.: АСТ, Астрель. 2015.

7.Тарлеева Е. "Патологии" Захара Прилепина//http://www.proza.ru/2008/11/12/497.

8.Юзефович Л. "Патологии" Захара Прилепина //http://apn-nn.ru/diskurs_s/590.html.

References

1.Bushkovskij A. Izuchaja patologii //http://magazines.russ.ru/voplit/2011/2/bu8.html.

2.Korobov-Latyncev A. Richard Pejsmejker-Prilepin-"Patologii" //http://zavtra.ru/content/view/richard-pejsmejker-zahar-prilepin-patologii/.

3.Otzyvy na roman Z.Prilepina "Patologii". Bykov D. http://www.zaharprilepin.ru/ru/otzyvy/.

4.Otzyvy na roman Z.Prilepina "Patologii". Danilkin L. http://www.zaharprilepin.ru/ru/otzyvy/.

5.Otzyvy na roman Z.Prilepina "Patologii". Kozlov Ju. http://www.zaharprilepin.ru/ru/otzyvy/.

6.Prilepin Z. Patologii. Roman. M.: AST, Astrel'. 2015.

7.Tarleeva E. "Patologii" Zahara Prilepina//http://www.proza.ru/2008/11/12/497.

8.Juzefovich L. "Patologii" Zahara Prilepina //http://apn-nn.ru/diskurs_s/590.html.