ФОРМУЛЫ ИДЕОЛОГИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ: СПОСОБЫ ДЕКОНСТРУКЦИИ СОВЕТСКОГО ПРОШЛОГО В ПОВЕСТИ «САХАРНЫЙ РЕБЕНОК» О. ГРОМОВОЙ
ФОРМУЛЫ ИДЕОЛОГИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ: СПОСОБЫ ДЕКОНСТРУКЦИИ СОВЕТСКОГО ПРОШЛОГО В ПОВЕСТИ «САХАРНЫЙ РЕБЕНОК» О. ГРОМОВОЙ
Аннотация
Субкультура отрочества складывается в контексте «большой» доминирующей культуры – как реакция на нее, как ее отражение, что уже предполагает ее рефлексивную позицию, формирует свои варианты норм, моделей поведения, ценностей. В связи с тем, что негативизация исторического прошлого для подростков, чье мировоззрение как раз дорастает до национальных вопросов, особенно разрушительна, статья посвящена исследованию техники «управления прошлым» в современной прозе о «трудных периодах отечественной истории». Специфика ревизии национального прошлого анализируется в русле методологических поисков современной художественной аксиологии. Ценностно-онтологический подход обеспечивает аналитическое описание авторской аксиосферы, художественно репрезентированной в повести «Сахарный ребенок» О. Громовой.
1. Введение
Введение под названием «Как расти в новой стране с долгой историей?» американские исследователи, авторы книги «Прощание с коммунизмом: детская и подростковая литература в современной России (1990-2017)» начинают следующей фразой: «После распада Советского Союза в 1991 году российским детям и подросткам два десятилетия регулярно повторяли, что они растут в совсем новой стране, в государстве, которое порвало с коммунистическим прошлым и входит в новую эпоху политического и экономического развития» . Одной из очевидных черт, характеризующих современную историческую прозу для детей и подростков, авторы книги называют тенденцию изображать события Великой Отечественной войны «не столько героическими, сколько трагическими» .
Вторая примета новой исторической прозы – «подробное описание сталинских репрессий вместо огульного патриотизма» . «Вместе с художественной прозой, написанной в ХХI веке, эти исторические повествования бросили вызов устоявшемуся мнению многих родителей и педагогов: детей надо охранять от всего пугающего и расстраивающего. Современные писатели рассчитывали на то, что сами дети-читатели (и их родители) способны принимать решения – что читать, а что не читать. Таким образом, дети приобретали больше свободы и, узнавая правдивую информацию о прошлом, могли стать истинными наследниками исторического процесса» . Восстанавливать «истинную российскую идентичность» берутся авторы новой исторической прозы.
Национальный культурный код держится на скрепах сакральной истории, поскольку «сакральная история соединяет историческое с ценностным» . Цель исследования – выявление авторских приемов работы с «историческим» материалом, с помощью которых через тотальную дискредитацию политической системы СССР «переформатируются», переосмысливаются ценности, фундирующие сознание наших соотечественников в период советской истории с позиций идеологических оппонентов.
Материалом исследования послужила повесть «Сахарный ребенок» О.К. Громовой (2014), наиболее известный текст данного автора, переведенный на 10 языков, получивший множество наград и престижных премий в области детской литературы.
2. Методы и принципы исследования
Инструментарий филологического анализа текста позволяет определить «стимулы художественного впечатления», которые активизируют восприятие юного читателя, а метод аксиологического анализа – сделать выводы о способах художественной манифестации ценностных интенций автора.
Теоретической базой исследования послужили работы отечественных и зарубежных ученых, в которых рассматриваются проблематика и поэтика прозы для подростков о «трудных периодах отечественной истории» (Лану и др. , Суверина ); проблемы коллаборационизма (Ермолов , Шанцев , Горелкин , Сорокина ), современные технологии психоисторических «войн памяти» в политологии (Багдасарян ) и филологии (Бернацкая , ).
3. Основные результаты
В главе «Трудные периоды российской истории в произведениях для детей 2000-х годов» учебника «Детская литература» (2020) читаем: «XXI век открыл новые пути для осмысления трагических исторических эпизодов, которые в советские времена замалчивались. Рассказывая подросткам о том, через что пришлось пройти их предкам в ХХ веке, писатели выполняют благородную миссию. Уроки истории важны, чтобы не было повторения тех страшных моментов. Знание делает человека сильнее, мудрее, осмотрительнее, чужой опыт вооружает и не позволяет молодым людям стать игрушкой в руках манипуляторов, слепым инструментом для политиков в достижении их корыстных и нечистых целей. Но возникает вопрос: как рассказать детям о непарадной стороне жизни советского народа? Как вообще касаться запретных, табуированных в советской детской литературе (и не только детской) тем? Осторожно, словно идут по тонкому льду, приступают современные писатели к этой новой для детской литературы теме» . Рассмотрим, как конкретно воплощаются в текст обозначенные тенденции.
Задача формирования новой картины мира и новой идентичности предполагает отказ от прежней мировоззренческой системы через дискредитацию образа СССР, советской власти и советского народа как оккупантов, разрушающих аутентичные национальные культуры.
Деконструкция позитивного образа советской истории в повести «Сахарный ребенок» разворачивается по «хрестоматийным» технологиям управления массовым сознанием: система персонажей выстраивается по принципу повтора ключевых идеологем ревизиониста советского прошлого.
О сложно построенных характерах, имеющих внутреннюю свободу и развивающихся в пределах текста, речь не идет совсем. Повесть представляет собой конкретный авторский идеологический тезис, в свете которого разворачивается изображение действительности: все персонажи изображаются в кругозоре маленькой главной героини.
Организующим началом идеологической повести становится жесткое, черно-белое деление на «своих» и «советских». Линия добра и зла маркирована совершенно отчетливо: зло представлено советской «мертвечиной» (советское зомбированное «оно» не мыслит, разговаривает клише, лозунгами, перманентно цитирует вождя народов, распевает гимны и ненавистные советские песни, запрещает «порабощенным нациям» говорить на родном языке). Его «порождающий» эпицентр – монструозная власть, которая «подавляет» все «живое»: эта теза является семантическим инвариантом для любого уровня текста. Добро в повести – проявление «живой жизни» – художественно репрезентировано в мотивах игры, свободы, творчества и связывает все оппонирующее советскому.
Серой, но агрессивной массе советских зомби противостоит маленькая героиня – «настоящий человек», личностный фундамент которого сформирован генетически. Ее мама, «ссыльная ЧСИР (члена семьи изменника Родны), да еще СОЭ (социально опасный элемент)! Элемент, конечно, был очень опасен: образование высшее, владеет пятью иностранными языками, играет на пианино, прекрасно рисует, до революции училась в Смольном институте, ее мать – полька, бабка – шведка, отец – русский столбовой дворянин, работал инженером на Тульском оружейном заводе и уж наверняка был недобитым белогвардейцем, так как все мужчины в роду, кроме него, моего деда, были артиллерийскими офицерами. А еще и замуж вышла за прибалтийского еврея» . (Литературный критик Ольга Бухина, представляя очередную книгу о «трудных периодах отечественной истории», озвучивает инвариантный сюжет − противопоставление «культурной», «творческой» семьи «совкам»: «книга Марьяны Козыревой «Девочка перед дверью» («Самокат», 2015) состоит из двух повестей. Рассказ ведется от лица героини, сначала маленькой девочки, у которой куда-то делись – мы-то с вами знаем, что их арестовали – родители. Чудесная, веселая семья – иностранные языки, изучение Вольтера, перевод французской классики – все это приходит к концу после ареста родителей, и маленькая Виктория (Витька) скитается по совершенно ей не знакомым родственникам и знакомым родителей. Но происходит чудо – родителей выпускают, и вот уже все трое на станции Верблюд в Ростовской области, где создается «Учебно-опытный зерносовхоз № 2». Там теперь работают родители. Но государство не оставляет их в покое. Доносы и аресты, страх открыть рот – типичные признаки времени, которые ребенку понять практически невозможно» ). Важны и высокий уровень культуры общения в семье, воспитание (ребенок воспитывался именно как свободная личность, умеющая принимать решения и мыслить критически), образование − владение чтением с младенчества, знание иностранных языков, мировой культуры. В этом контексте повесть «Сахарный ребенок» позиционируется апологетами новой исторической прозы как история выживания личности в советской тоталитарной оккупации.
Любой (буквально каждый) эпизод повести изоморфен в аксиологическом аспекте доминантным идеологемам авторов новейшей исторической прозы: советская власть подавляет живое на всех уровнях бытия, отчуждая человека от «физической» (репрессии) и «метафизической» (форматирование сознания через «захват» пропагандой) свободы.
В начале повести молодые, талантливые, веселые родители играют, выбирая имя ребенку (друзья предлагали назвать девочку турецким именем «Мусора»), но тоталитарная власть, после двух месяцев промедления с оформлением документов на новорожденного, присылает «повестку» в ЗАГС. Друг семьи, пока творческие родители продолжали спорить и у дверей ЗАГСа, назвал девочку латинским именем Стелла.
По воле автора главная героиня повести несет «бремя белого человека», глубоко усвоившего культурные европейские ценности: начиная с первого абзаца, где папа придумывает игру, в которой «эльфы и гномы» увязают в отечественных «кисельных реках», и до эпилога, где выросшая героиня понимает, что на «любимый иняз» ей не поступить, и нужно будет, закончив «лесотехнический, сельскохозяйственный», проводить жизнь, в «каком-нибудь медвежьем углу» на задворках страны: «Мне уже понятно, что как дочь врага народа, я не получу золотую медаль. В институт иностранных языков, куда мне так хочется, с моей анкетой не поступить. Таких, как я, «с плохими анкетными данными», берут только в те институты, после которых выпускник должен ехать по распределению в какой-нибудь медвежий угол на тяжелую работу: лесотехнический, сельскохозяйственный. С такими, как я, боятся водить дружбу молодые люди из «приличных» семей, и даже если я встречу когда-нибудь свою любовь, что смогу рассказать ему о себе − как приговор висят надо мной слова: «Никогда, никому… не говорить то, что думаешь, не рассказывать правду о себе»» .
Культурный код, который транслирует автор повести, предполагает принципиальное деление на «элиту» и «плебс». Название повести – маркер глубинного, принципиально неравного отношения к представителям других национальностей («И вдруг меня окружила толпа ребятишек, чумазых, узкоглазых, черноволосых и очень горластых. Они что-то громко кричали, показывали на меня пальцами, хватали за платье. “Кыз, кыз бала, кыз бала”, − начала различать я слова. “Дразнятся”. (откуда я могла знать, что по-киргизски это всего лишь “девочка, маленькая девочка”?)… И вдруг − гортанный возглас. Киргиз. Уважающий себя киргиз не ходит пешком. Он всегда на лошади. Улыбается. “Ак Бала, Кант Бала” (белый ребенок, сахарная девочка) ). Этим чумазым узкоглазым ребятишкам главная героиня и ее мама в «нечеловеческих» условиях жизни киргизской глубинки преподают уроки смелости, нравственного благородства и просвещения. Действие героев приобретает характер «хождения в народ», где дочь «врага народа» и жена «врага народа» демонстрируют хорошим, но забитым, сломленным перманентным страхом представителям «порабощенных наций» уроки достоинства и мужества.
Автор представляет советское государство как бессмысленного, безжалостного и кровожадного Левиафана: «Кто это сделал – грозно спросила директриса. – Вы только что вступили в пионеры! Вы должны быть лучшими, а кто-то позволяет себе обижать товарища! Мы должны его немедленно осудить! Кто это сделал, я спрашиваю?» . Высказывания безликих учительницы, директрисы, вожатой – речь неживого человека: это даже не персонажи, поскольку «персона» предполагает если не личность, то хотя бы «маску», но у этих механических говорящих «болванчиков» с головой, «фаршированной» пропагандистскими клише, одна «маска» на всех.
Основные способы представления советской семиосферы – демонизация и гротеск. Директор школы «начала говорить о том, какую тяжелую и героическую битву ведет наша страна, как во всех концах нашей страны в тылу люди работают под лозунгом «Все для фронта, все для победы!» и как пионеры Советской страны должны быть сознательными гражданами, и прекрасно учиться, и помогать взрослым, чтобы тоже помогать фронту. … – И вот в это тяжелое время – говорила директриса, – находятся несознательные люди, которые позволяют себе сомневаться в решениях партии! Они ставят под сомнение распоряжения учителей и пионерскую дисциплину! Они позволяют себе сомневаться, что враги народа – действительно враги! Мы должны быть бдительны и не позволять вредным веяниям проникать в наши пионерские отряды! И мы должны исключать из наших рядов таких несознательных пионеров!» . Таким образом, «государственник» становится синонимом «патриота» и дискредитирует это понятие.
В повести О. Громовой пионеры делают только так, как им говорит Сталин и его сателлиты. Кодекс пионера не содержит конкретные этические максимы, а требует неукоснительного служения партии. Вожатая «велела» устроить девочке бойкот. Основная масса «правильных» пионеров сторонилась девочки, поддержали ее еврейка и киргиз («Кто вожатую слушает, а у кого своя голова есть» ), персонажи, сохраняющие национальную культурную память, чтущие национальные традиции: мальчик, отстаивая справедливость, «с трудом подбирал русские слова и перешел на киргизский. – Киргиз не бьет слабого и женщину. Это унижает киргиза». – На первый раз, – строго сказала директор по-русски, – я не буду настаивать на наказании всех вас. Но вы должны помнить, что вы – пионеры. А пионер не должен бить товарища. Он должен ему объяснить, если тот неправильно поступает. Нас учит этому товарищ Сталин!» .
Русский язык в повести – язык советских оккупантов, народная, истинная мудрость высказывается только на «родном» языке: «Мама говорила, что стыдно не знать народа, вместе с которым ты живешь. И если ты не хочешь учить их язык – значит, ты – задаешься» . «Вместе мы учились топить печку, варить мамалыгу, говорить по-киргизски и по-украински». Маленькая героиня, запоминая наизусть киргизский народный эпос, чтобы петь старейшинам за вознаграждение и помогать больной маме, демонстрирует советскому бескультурному обывателю азы истинного уважения к представителям разных национальностей и их ценностям: «Военный спросил меня, что это я читаю на непонятном ему языке. Я объяснила, что читаю «Манас», киргизский народный эпос, про героя, который сражался с врагами своей родины и совершал всякие подвиги».
Громова декларирует: истинное уважение к традициям «малых» национальностей, настоящая дружба народов рождается исключительно как противостояние советскому лживому официозу.
В этом контексте отметим, что историки, изучающие проблемы коллаборационизма , , , пропагандистскую деятельность делят на политическую и экономическую. Политическая включает в себя распространение идей национализма и сепаратизма среди народов СССР, представление советской власти как оккупационной по отношению к разным национальностям . Немецкая «оккупационная пресса была переполнена примерами жестокого отношения и уничтожения тех или иных народов, раскулаченных во время коллективизации» Задача – создать антисоветское движение. В ноябре 1944 г. был создан «Комитет освобождения народов России» .
Автор повести выстраивает ценностные приоритеты повести точно в соответствии с «тактикой идеологического разложения советского населения с учетом его национальных особенностей» , активно применявшейся оккупационной германской прессой. Украинка, еврейка, немка, старорусская семья – эти персонажи обладают человеческим достоинством, только они бережно, в страшных условиях, хранят национальную культуру, оказывают внутреннее сопротивление советским оккупантам. Но современная идеологическая концепция «управления прошлым» имеет определенные нюансы: белорусское партизанское движение во времена Великой Отечественной войны обладает легендарным статусом и представить его как результат зомбирования советской пропагандой сложно. Как-то так получилось, что в книге Громовой, где среди переселенцев есть и белорусская семья, представитель именно этой нации оказывается малодушным предателем собственного ребенка.
Один из способов дискредитации советского прошлого – «гипертрофирование негативного советского и идеализация “другой”, дореволюционной России» . Пытаясь воссоздать национальный колорит, автор переключает стилистические режимы, словно искусственный интеллект, не ощущая неуместной пародийности подобной стилизации в контексте заявленной серьезной темы: «Цыц, парни! – приструнил сыновей хозяин. – Вот видишь, мать, скоро опять за столом сам-семь будет. Пока дочка названая поправляется, ты за внучкой доглядывай – востра больно. Марья, подавай на стол. Маня вытащила из печи ухватом большой чугун. Открыла крышку. Отошла чуть в сторону. Хозяйка взяла большой деревянный половник и стала накладывать в глиняные миски пшенную кашу, а сверху класть кусок сливочного масла. Первую, самую полную, Маня с поклоном поставила перед отцом: “Кушайте, батюшка”, потом перед чернявым: “Кушайте, братец Петро”, потом второму: “Кушайте, братец Павло”» .
В повести работает технология семантической инверсии – все качества, которые демонстрировал герой советской детской литературы, оказываются возможны только в подполье. То есть описанное в советской литературе − именно «литература», «выдуманное», всего лишь «миф», а вот как было на самом деле. Через семантическую инверсию простраивается культурная изоляция советской власти и тех, кто исповедовал ее ценности.
Символика власти – постулируемые этические максимы, гимн, ценности дискредитируется даже маленьким ребенком и не воспринимается в категориях сакральности. В эпилоге героиня вспоминает «кусочки» киргизской жизни: «– Вот мы в пятом классе. Зима 1943-1944 годов была на редкость холодной. Прямо лютая была зима. После зимних каникул – по самым холодам – нам велели приходить в школу за полчаса до начала уроков. В январе в Советском союзе ввели новый государственный гимн. Все мы, ученики и учителя, каждое утро выстраивались в школьном коридоре, поскольку никакого актового зала в нашей школе не было, и под баян, на котором играла учительница пения, пели гимн. Он был длинный и почему-то плохо запоминался. Я путала слова припевов: «надежный оплот» в каждом припеве был разный – то дружбы народов, то счастья народов, то славы народов. – я не особо понимала, почему это надо петь именно в таком порядке» .
Разумеется, победа в Великой Отечественной войне не является событием в прозе о «сложных периодах отечественной истории», в том числе в повести «Сахарный ребенок»: «Ждали, когда закончится война. Нам казалось, что, как только объявят победу, жизнь сразу станет хорошая, вернутся с фронта мужчины, появятся продукты и вообще жить будет замечательно» . Но оказалось совсем не так: «давно закончилась война. А мы так и не знаем, что стало с нашим папой», «Победа мало что изменила в жизни киргизского совхоза» .
Термин «поэтика» сложно применить к данной литературной продукции, поскольку текст О. Громовой полностью предсказуем, представляет собой кластер готовых повествовательных блоков и апробированных стилевых клише. Повесть строится по принципу нанизывания однотипных эпизодов, изображающих противостояние живой жизни и советской мертвечины в разных декорациях как бы документального сюжета. Стилистические приемы, «работающие» на создание простараиваемого образа, весьма однотипны, скрупулезно проанализированы специалистами в трех томах коллективной монографии «Лингвистика информационно-психологической войны». Это – «антитеза, жанровая стилизация, гротеск, абсолютизация, лингвоцинизмы, деперсонификация, десемиотизация, ангажированный отбор эпитетов для характеристики противочленов сюжетообразующей оппозиции, приемы пародирования, шаржирования, двусмысленности, сочленение реального и фиктивного» . Живой слог, оригинальная структура, яркая образность – ничто не должно «отвлекать» читателя от перманентного содрогания, вызванного осознанием «чудовищных» реалий советского прошлого.
Контекстуальная «ловушка» вскрывается просто: и повесть, и комментарии, и послесловие выстраивают жесткую бинарную оппозицию: читатель может выбирать либо сторону семьи, угнетенных национальностей, проявляющих подлинные человеческие качества, с которыми Бог, Пушкин, национальный эпос, дружеская поддержка, милосердие, сочувствие и т. д., либо «советскую» сторону, вылепленную в гротескной обезличенной стилистике в коллективный образ «Оно». «Оно» − монструозное и хамское, где суть советских обывателей сводится к зависти, слежке и доносам, а власть предержащих – к проявлениям крайней жестокости, предельной бесчеловечности.
Сложные вопросы отечественной истории решались Пушкиным в «Медном всаднике» и Гоголем в «Тарасе Бульбе», шедеврах, репрезентирующих субстанциональный конфликт, который не имеет однозначного правильного решения. Гений поднимается в поиске осознания исторических противоречий, ищет необходимую высоту, с которой можно увидеть правду и маленького человека, и государственного деятеля. Удерживая в смысловом поле текста две правды, авторы создают вертикальное смысловое напряжение, позволяющее читателю подняться и понять нечто большее, чем то, что очевидно из перспективы видения повседневного существования. Но автору повести «Сахарный ребенок» Пушкин как автор «Клеветникам России» и «Медного всадника», Гоголь как автор «Тараса Бульбы» не нужны: в книге аксиологической опорой автора становятся «свободные душой», не сломленные тираном Грозным Курбский и Шибанов.
Автор максимально ограничивает восприятие истории. «Сужение» точки зрения дает возможность педалировать тему страдания. Иван Карамазов, провоцируя брата Алешу на серьезный разговор о теургической «состоятельности» Всевышнего, использует ровно тот же прием – «слезинка ребенка», только герой «проблематизирует» фигуру не государственного вождя, а Бога, и разворачивает свое мятежное бытие в ценностной перспективе романного целого, смыслы которого простраивает православный христианин Достоевский. Полифоническая свобода героя вовсе не оборачивается аксиологическим релятивизмом автора. Описание же страданий детей в «новой исторической прозе» создает своеобразную эмоциональную «страховку»: любые попытки говорить о «сделанности» текстов вызывают возмущение по поводу того, как вообще можно рассуждать о «документе», «приеме» или еще чем-то, когда тут ребенку, потянувшемуся за тюльпаном сквозь колючую проволоку, лицо прикладом НКВДешник раскроил.
Тема, заявленная автором повести «Сахарный ребенок», требует комментария специалиста для восстановления исторического контекста, дающего представление о причинах принятия тех или иных решений правительством СССР. Повторим, вопрос не в табуированности темы политических репрессий − в 90-е годы были сняты все возможное запреты; обозначенная проблематика исследуется в массе публикаций разного уровня, созданных на рубеже ХХ и ХХI веков.
Если это «литература факта» − книга должна выходить с комментариями историка, в которых, вероятно, должны быть освещены и проблемы коллаборационизма, и суть закона о «Порабощенных нациях». Филологи могли бы многое рассказать о советских киргизских писателях и фольклористах. Без комментариев специалиста у современного школьника имя великого советского киргизского писателя Чингиза Айтматова не возникнет в памяти. Имена уникальных советских художников слова − абхазца Фазиля Искандера, узбека Тимура Пулатова, дагестанца Расула Гамзатова – исчезли из школьной программы именно в постсоветское время. Между тем формула советского национального вопроса просто и точно «открыта» Расулом Гамзатовым, который говорил, что «в Дагестане я – аварец, в России – дагестанец, а за рубежом я – русский».
4. Заключение
Техника работы автора «Сахарного ребенка» мало чем отличается от «замалевывания лиц» неугодных героев гражданской войны в учебниках истории: матрос Железняк, командир Щорс, пионеры – дискредитированы, обезличены, преданы забвению. Современному подростку предлагают ревизию не просто советской истории, но истории России в целом, что в долгой перспективе обернется сменой эпистем. Опереться на отечественное прошлое юному читателю невозможно: Российская империя – «жандарм Европы», советская империя – «поработитель наций».
Складывается некий жанрово-тематический канон − формально-содержательная модель, построенная по определенной схеме, обладающая общностью тематики, определенным набором идеологических доминант. Преобладают клишированные элементы художественной формы, включающие готовый контекст базовых идеологем, воспроизводящих психологические и эмоциональные стереотипы.
«Продолжая исследование литературы для молодых взрослых, или “литературы между”, нарушающей “границы памяти”, предполагается показать, как (не)детские книги работают с социальной памятью сообщества о “неудобном” прошлом. И о том, почему работа с этой памятью может существовать только в пространстве межпоколенческого диалога» . Действительно, целевая аудитория «новой исторической прозы» − все-таки молодые родители, новые взрослые, «кидалты», поскольку для подростков это – не литература. Перед нами − «формула», «стандарт», тиражируемая «модель» псевдолитературы «факта» с неизменной заданностью клишированных компонентов сюжета, спекулирующая на теме страдания детей. Образец идеологической манипуляции на основе подмены смысловых платформ.
Молодой читатель воспринимает информацию вне больших смыслов. В проекте новой исторической прозы для подростков разворачивается репрессинг созидательных смыслов, связанных с советской историей, художественные тексты «работают» на разрушение матрицы исторического сознания и могут быть осмыслены как технологические инструменты «войн памяти».